Эсхатология

— Я сказала, поди прочь, нечисть! — закричала княгиня и с силой оттолкнув меня кинулась к своему мужу.

Кажется, я плакал. Откуда-то долетал ее обеспокоенный зовущий голос, гудение и шум. Внезапно до меня дошло. Обернувшись, я с ужасом улицезрел ее в панике мечущуюся среди пламени. Я сдавлено вскрикнул и тут потолок обрушился.

Я замер потрясенно уставившись в ревущий от наслаждения огонь, поглотивший княгиню. С жалобным возгласом я нырнул в обжигающее нутро. Не чувствуя ничего, кроме отчаянья я шарил, отбрасывая упавшие бревна, переворачивал мебель, какую-ту пылающую труху, не думая о себе, искал, звал, и вот нащупал чье-то тело!

Я выбрался из комнаты, волоча несчастную бедняжку подальше от опасности, и вдруг замер, вглядываясь в дымящиеся останки. Крючковатый нос и остатки бороды, должно быть это кто-то провалившийся с верхнего этажа! В бешенстве отшвырнув труп так, что он размазался по стенке, я вновь погрузился в бурлящую стихию. И вновь нашел что-то. Намного ниже, погребенное под обломками. На этот раз, я действительно нашел Ее.

Я вынес ее из дыма и горящего терема, я разговаривал с ней, успокаивая, рассказывая, как я жил все время разлуки, избегая нелицеприятных деталей, говорил, как я люблю ее, что пришел защитить и теперь не отдам никому, фантазировал, рисуя наше совместное будущее. Но она молчала. Не проронила ни слова, ни улыбки, ни пожатия, ни другого движения.

На брусчатке я заметил юного князя, распластанного в луже натекшей крови, конечности вывернуты под неестественными углами, похоже выбросился из окна, предпочтя миг свободного падения медленной гиене. И он был еще жив и в сознании, когда проводил нас мутным угасающим, но жгуче ненавидящим взором.

Я вынес ее за город, и никто не дерзнул заступить нам дороги.

Я гладил ее, с холма было видно, как пылает терем, суетятся люди, по цепочкам передавая ведра с водой.

— Что же я наделал?! — прошептал я.

— Кровь, кровь, кровь, — глухо бормотали мертвые. — Это все, что нам нужно сейчас!

— Нет! — сказал, я. — И еще раз нет! Княгиня осудит меня, вы все слышали, нет во мне более вам места.

Они не пытались сопротивляться, куда только подевалась вся нечестивая мощь, только жалостный скулеж и царапанье о ребра.

Я отошел, меня тошнило, все клетки организма исторгали яд, собиравшийся в желудке горьким, ерзающим сгустком, и он исторгся из меня вязкой черной массой раздавленных дергающихся в агонии пиявок. Их была целая гора, и они издыхали. А что же я, спросите вы? Вконец обессилев, я растянулся на боку, в полуобморочном состоянии. Только сейчас я обратил внимание, как обгорел, к открывшимся ранам пристал мусор, и они кровоточили. Но я улыбался.

— Согрей меня, — попросила Кларисс. — Ведь я совсем раздета, а здесь так холодно на пронизывающем ветру.

И я пополз к ней и обнял, обогревая собственным теплом и дыханием.

Закончился день, и промелькнула ночь. Но она все мерзла и становилась холоднее. Я вновь умолял ее простить меня, я целовал ее губы и грел ее маленькие ладошки в своих широких дланях, засыпал и, вздрагивая, просыпался, боясь, что ее отнимут. А потом она сказала, чтоб я закопал ее. Накрой меня землей, попросила она, землица теплая, она меня согреет, и я смогу даже немного вздремнуть, отдохнуть, а после мы снова будем вместе. И я выполнил ее пожелание. Еле переставляя почерневшие ноги, я принес ее под сень дуба. Она сама выбрала место. С ладоней моих отвалилось мясо, открыв кости, сознание постоянно ускользало и возвращалось из шумящего омута, но я все же исполнил ее волю, и, в конце, приложив ухо к земле, услышал тихое биение сердца и долгожданные слова помилования.

— Приходи навестить меня позднее.

— Хорошо, моя княгиня, моя Кларисс.

И я ушел.

Дороги издревле привлекали неприкаянных бродяг, и я странствовал по свету, гол и бос, лишь с глиняной миской для подаяния в руке, сам никогда не прося, но и не отказывая в просьбах, разговаривая с усопшими по просьбе тех, кто давал приют, находил слова утешения страдающим и шел дальше. За мной увязывались спутники, постепенно отсеиваясь, образуя круг почитателей, я никогда им не проповедовал, они сами избирали из своей среды учеников и старших наставников, выдвигали догматы и придумывали философию, на костяк которой насаживали обрядность.

Раз сидел я под указателем, на лбу его были начертаны волнистые линии, перечеркнутые в центре, а в ноздри вставлены безумно дорогие шарики благовоний. И тот поведал мне:

— Пришел твой час, мытарь. О, недолго уже осталось! Вот идут воины сильные и смелые, отмщением горящие, облаченные в доспехи крепкие, сжимающие оружие вострое, в боях закаленное да молнии мечущее. Судим будешь ты жестоко, но справедливо, и наказан по делам своим. Вставай же, беги, плутай, сокройся!

— Можно отсрочить суд, но не отвратить. Да не убоюсь я лика преследователей, и не дозволю вновь разлучить меня с Кларисс. Она ждет.

Поднялся я, и вот вижу: действительно пыль на дороге, приближается паровой фургон, передок его укреплен и усеян заостренными кольями, солдаты, стоящие на нем облачены в белые хламиды с гербом Альянса Кнегта. А впереди скачут всадники в броне, и в люльке меж двух коней натянутой, в панцире особом, разукрашенном, словно спеленатый младенец, князь Эммануил лежит, и знай, всадников поторапливает.

Оттолкнув учеников, что в лес меня тащили, навстречу мстителям я направился. Вперед вырывается легко экипированный всадник и кидает в меня метательный топорик, который я, смеясь, перехватываю на лету.

— Что же, вы, смелее, это ли на все, что вы способны? — кричу я им.

Меж тем еще один всадник, обогнав прочих, подскакал, копьем с флажком проткнуть желая… Уклонившись, я погрузил лезвие топора скакуну в глаз. Пав, не удалось храбрецу более подняться, лишь придавленный конской тушей, бранью меня осыпал. Не обращая на него внимания, я поднимаю копье, и, уперев древко надежно в землю, выставляю вперед. Я вижу испуг, сменившийся удивлением, когда острие вошло в грудь неудачливого метателя, и он взмыл вверх, покудова его конь пронесся дальше, уже без седока. Поднырнув под удар рубящий, хватаю за пояс другого, и, сдернув да подняв высоко над головой, бросаю на колья приближающегося фургона.

— Давай же! — кричу я приближающей громадине, и она на всем ходу врезается в меня, нанизывает на острия, по инерции таща дальше.

Я кашляю, захлебываясь кровью. Свершилось! Я опускаю взгляд на пробитую грудь, улыбка трогает мои уста, голова медленно запрокидывается, так, продолжая улыбаться, я умираю.

Пусто.

Тихо.

Светлячок парит в непроглядной ночи. Постепенно превращаясь в лучик света, он долго, невыносимо долго приближается, становясь пятном, то, дразня, вновь начинает отдаляться, убегая и мерцая.

Эмоции отсутствуют. Мыслей нет. Органы чувств похоронены наверху вместе со временем.

Мимолетная вспышка положившая конец танцу, когда, приблизившись, свет из белого сделался красным и поглотил меня.

Я стоял на первой ступени лестницы крутой спиралью закручивающейся в бесконечность. Я спускаюсь по ней все торопливее и торопливее, ибо каждый последующий шаг вниз дается вам легче, дарит легкость и нарастающую негу, а попытка оглянуться — скручивает пароксизмом паралича.

Сумрачный бордовый пульсирующий свет, черные расплывающиеся очертания предметов. Меня провожают выпученные глаза тех, впаянных в раскаленную породу, у которых нету даже уст, чтобы кричать. Все быстрее становиться спуск, я уже бегу, лечу, прыгая через три ступени навстречу судьбе. Шепчущие тени жмутся по стенам, на которых начинают проступать изображения многоугольников и чисел. Спуск незаметно переходит в лабиринт, где-то цокают копыта и многократное эхо доносит отзвуки сладострастных стонов, вдруг сменяющихся криками ужаса, слышатся речи знаменитых ораторов.

Приходит страх, чтобы поселиться в душе моей, но не найдя там свободного места, посрамленный, уходит.