Эсхатология

Трупы были выпиты, останки же пиявок запузырились, растеклись гадкими лужицами. И верно, подумал я, с трудом различая мысль свою от голосов орущих, пока я нахожусь на открытой местности обнаружить меня не трудно, нужно сойти с дороги, раствориться в среде родной, вырыть берлогу и охотиться.

Голоса. Голоса звучали, повторяя без устали, пока я рыл дерн.

— Добро пожаловать в наш мир, мир, где ты умрешь и родишься заново! А потому — не бойся! Мы проведем тебя скрытыми аллеями, где корневища дубов и тисов содержат несметные богатства. Приобщим к секретам запретным, а посему сладким. Мы покажем тебе черный камень бездны, и ты проникнешься восхищением к нему, гордому и отринутому. Научим отворять запертые комнаты в разных домах, ты обнаружишь многие лестницы, ведущие вниз, на еще более нижние уровни.

— А я приведу тебя на праздник долгой ночи, где только и возможно познать истинное удовольствие, нескончаемое блаженство и единение.

— Я подарю тебе власть над презренными незрячими и ярмо на мнящих себя хозяевами, позабыв о живущих в ночи, мученья недругов, распростертых ниц, и весь этот мир. Он твой! Бери его! И делай с ним, что заблагорассудится. Ужели Эталон есть вселенская модель красоты и гармонии, не поклонится ему, не возлюбить, и не восхищаться, не соответствовать — глупо, невежественно и уродливо? Забудь, что говорят эскулапы — жрецы! Тебе откроется другая правда. Правда тьмы и радость крови, надо от жизни брать все, так как живем лишь однажды, из небытия пришли, в разложение уйдем. Цепляйся за каждый момент жизни на поверхности, ты — наша нить, ты — избранный!

Вот так началось мое новое существование: охотясь ночью, днем переваривая пищу. И мощь тысяч вечно голодных мертвых обитала в каждой пяди моего кряжистого бугрящегося мышцами тела, глаза с вертикальными зрачками одинаково хорошо видели день, ночь, и суть предметов, а когти драли каменные кладки домов и трепещущее горячее мясо жертв.

По неосторожности я несколько раз проваливался в ямы-ловушки, но, всякий раз сокрушая заостренные колья, без ощутимого вреда выбирался на свободу. Позже у меня выработался нюх предчувствовать подобные вещи. Мое восприятие изменилось, и я жил в песне ночи.

Раз довилось мне повстречать отощавшую волчицу, тащившую в нору забрызганного кровью, пищавшего человеческого детеныша, и проникся умилением, жалостью к самоотверженной матери, презревшей все опасности. Как осудить ее, что не позволила погибнуть голодной смертью четырем другим деткам, своим? Я лежал, свернувшись, в своей теплой уютной пещерке, блаженно обсасывая сахарную косточку. Раньше я предпочитал нашу простую деревенскую пищу, хорошо проваренную, в зависимости от сорта клубней сдобренную различными специями из толченых корней, что хранились у нас дома в кладовке за занавеской. Теперь же мне все чаще приходилось довольствоваться сырым мясом, дабы избежать дыма, могущего выдать тайное убежище, но это не столь тяготило, как необходимость пить кровь, чтобы насыть мертвых, а, следовательно, убивать, убивать слепо и без причины. А на случай ментального поиска, стены пещеры покрывали знаки сокрытия, так научили меня они.

С некоторых пор, я стал находить приношения, жертвы связанные или обездвиженные снадобьями в определенных местах, на окраинах Родовых Мест. Кормление и дрема тянулись сонной чередой, я жирел, отъедался. И хотя голоса наперебой орали о радостях вольной охоте в тот злополучный раз победила моя лень.

Луг, тянувшийся пожухлым полумесяцем между лесом и трактом, не внушал опасения, когда я раздвинул заросли бормочущей травы, принюхался. Никого. Ничего кроме манящего запаха беззащитной плоти. Конечно, смутно я ощущал невдалеке присутствие большого количества людей, но и в мыслях не допуская возможность дерзкой ловушки, решил, что принесшие приношение, должно быть, не успели просто достаточно далеко убраться.

Она лежала, в чем мать родила поперек примитивного наспех сложенного из камней жертвенника, такая свежая, невинная и неожиданная. При виде юной черноволосой девчушки память моя всколыхнулась, рождая из мутной трясины подобные образы, названия. Я застыл пораженный, словно поток черной сукровицы прошедших дней выливала на меня переполненная чаша души, где-то там рождая первые проблески старого сознания. Я оглох и ослеп в круговерти убийств, треске суставов, хрящей, криков о помощи и воплей радости, я тянулся к нему далекому и чистому, сплывающему мне навстречу образу, как вдруг случилось это.

Земля взметнулась сбоку от меня, как оказалось, лишь слегка присыпанной тканью, и из искусно замаскированной ямы на меня выпрыгнул здоровенный детина, урод, настоящий циклоп. Нижняя часть его рожи от рождения была скособочена вправо, в то время как верхняя неудержимо съезжала влево нависающими складками кожи. Единственный безумный глаз вращался поверх крохотного кривого носа. Издав пронзительный и вполне осмысленный клич, противник наотмашь рубанул топором.

От удара я покатился. А циклоп уже стоял надо мной, снова замахиваясь. Я встряхнулся и успел врезать ему в пах ногой.

— Упппфх! — пропыхтел он, согнувшись.

Я без промедления подхватил выроненный топор и обрушил на склоненную голову, расколов, как гнилой орех. А навстречу уже бежали со всей прыти повыбравшиеся из засады остальные охотники. Прицелившись, я запустил оружие в спешащего на выручку воина, и, не дожидаясь результатов броска, прыгнул на следующего, подмял под себя, только хребет хрустнул, отпрыгнул от просвистевшего копья, приземлился еще на кого-то и, не глядя, задрал.

Тут что-то ударило меня в затылок, раз, другой, третий. Содрогаясь от ударов, полуслепой от боли я взревел от бешенства и несправедливости, охотники, не мешкая, набросили пропитанную липким клеем сеть, я закрутился волчком, окончательно запутавшись, повалился.

Когда я более-менее пришел в себя, то увидал сквозь ячейки сетки обступивших солдат, оживленно обсуждавших что-то, слова не доходили до рассудка сквозь звенящую, стенающую стоголосую завесу. Вот по команде невысокого усатого офицера солдаты расступились. Вперед вышли четверо, несущие странные длинные трубки, которые нацелили вниз. Предчувствуя недоброе, я задергался еще сильнее, из раструбов на концах трубок полыхнуло, и тут же словно все громы мира ударили в мое бедное тело.

Мертвые выли во мне от мук отчаянья и безысходности, почуяв близкий конец. И я вместе с ними. Облако дыма застилало взор, а я ожесточенно пережевывал волокно сети. Когда он рассеялся, я разглядел тех четверых, лихорадочно возящихся со своими орудиями.

— Ружья к бою! Целься! — истерично прокричал офицер.

Я подпрыгнул, в последнем усилии разорвав удерживающие путы, грянул залп. Жгучие куски металла, о подлость, заманившие вменяя в ловушку, возмездие и аз воздам!

Замелькали, взметнувшись, мечи, но я вырвал уже из рук ближайшего ружье и бил им пока оно не погнулось. Отбросил бесполезную кривую трубку, кто-то запрыгнул на меня сзади, норовя ножом пырнуть в глаз. Спереди атаковал, размахивая, саблей, офицер, чуть в стороне двое вновь целились из ружей.

Увертываясь от мельтешащего лезвия, я ухитрился, заведя назад руку, нащупать подбородок насевшего, и рванул, что есть сил. Голова, крутясь, полетела прямо в лицо офицеру, оросив брызгами. Сгусток огня ожег мне грудь, другой пролетел мимо, опалив волосы. Обернувшись, я схватил труп и запустил им в стрелявших, и вовремя. Оправившийся офицер уже заносил саблю. Я заслонился рукой.

Удар и сабля ломается, а кисть беспомощно виснет на полоске багрового мяса. Взвыв, я невредимой конечностью поймал осколок сабли и вонзил в лицо офицера.

Из последних сил я тщательно проверил лежавших и задушил раненых. Я напился крови, я выпил ее должно быть несколько ведер, но ни капли не вытекло из меня. Как из той мерзкой лохматой пиявки. Я превратился в одного из них. Я осознал очевидное внезапно и совершенно четко…

Но ничего, я вернусь и отомщу. Всем. Глубокой ночью я дополз до пещеры и завалился на кучу пепла, служившую мне постелью.