Эсхатология

И я побрел прочь, перед глазами плыло, в ушах гудело, падая, поднимаясь, хватаясь за стволы деревьев. Позади раздался короткий, прервавшийся на высокой ноте вскрик и шум падения. Я застыл, держась за ветку, и медленно обернулся.

Молчун и безногий, сцепившись, катались по листве, причем последний мертвой хваткой держал трепыхающегося Вала, из живота которого виднелась торчащая рукоять кинжала, точь-в-точь такого, каким дрался я. Дернувшись в последний раз, он затих. Безногий выбрался и отполз в сторону.

— Как видишь, — сказал он, прерывисто дыша, — мы соблюдаем взятые на себя обязательства. Вал хотел насадить тебя на вертел, но слово странствующих актеров крепко и непоколебимо!

Толстуха плакала, уткнувшись лицом в пухлые ладони, мальчонка сидя на корточках неуверенно гладил неподвижное тело Зунуха, я уходил. А за спиной искалеченное существо из последних сил обратило искаженный страданием лик к равнодушным небесам, как бы спрашивая, за что?

Последующие несколько дней я провел как в бреду, подолгу отлеживаясь в зарослях влажного мха, утоляя жажду росой, что сберегали в центре бутонов кувшинки-мухоеды, совершая небольшие переходы, пытаясь жевать кору, чтоб заглушить сосущий голод, и стараясь не о чем не думать. Когда я выбрел на родное селение, раны мои практически затянулись и корки опали с них, довольно быстро, как в прочем случалось не раз.

Я нисколько не удивился, обнаружив ползающих дома по полкам новорожденных тройняшек, моих сводных сестричек и братика, к дополнению уже имеющимся. Давно потеряв интерес к подобного рода явлениям, равно как к тому, кто из многочисленной родни на этот раз окажется их отцом, я лишь невольно подметил, как далеки они от Эталона. Как всегда все были озлобленны и заняты, не задерживаясь я пошел на общинное поле, где мать гнула спину над скудным урожаем. Конечно, ей хватало помимо меня голодных ртов, да и помощи от меня видела она мало, но все же я в глубине души ожидал нечто другое, когда вместо приветствия получил проклятье и приказ убираться обратно подальше на все четыре стороны. Хотя, с другой стороны, я не особенно и удивился, каждый был сам за себя. И я вновь побрел, сам не зная куда.

Уже на дороге я повстречал знакомого малого, Кея — менестреля, человека во всех отношениях приятного, нрава веселого и беззаботного. Так мы шли целый день, вспоминая совместные детские проказы, делясь сплетнями и просто болтая, колея вела нас через края мертвых рощиц, где лишь обгорелые стволы, да горькие ручьи пробиваются сквозь почерневшую почву, где буреломы подчас скрывают жизнь чуждую и непонятную, да громоздятся курганы тронутых ржавчиной панцирей, напоминая о страшных нашествиях ядовитой саранчи, вызванных, как говаривали старики, последствиями Похода Веры. Уже давно не сохранились ни имена их, одержимых, безрассудно храбрых и сильных, начинавших тот последний поход, ни не менее храбрых супротивников их, ни полководцев, видевших смысл в этом противостоянии, ни мудрецов, хранителей тайн и секретов, помогающих роду выжить. А леса все так же стоят, зачарованные, вне времени, и ничего им не делается. Скудеют Родовые Гнезда, многое утеряно и живет разве что в памяти выживших из ума пьянчуг, подобно тому, которого я повстречал в Теркне. Чудно их послушать, да и только. Неужто и я когда-нибудь стану таким, и малолетние ребятишки будут сидеть у ног, зачарованно внимая ветхим преданиям, а те, кто постарше прятать в усы снисходительные усмешки.

Обо всем об этом мы также говорили с Кеем, когда же ночь вступила в свои права, разложили мы огни кругом и воссели в центре за скромным ужином, состоявшим из печеных клубней, да слегка попахивавших ломтиков мяса хвостатых грызунов. После Кей достал дощечку с натянутыми на ней струнами.

— Как бы не обряд посвящения светлейшему Эталону, то, верно, сыграл бы я в два раза искусней, так что не обессудь, — промолвил он, демонстрируя широкие ладони со шрамами там, где когда-то были лишние пальцы.

То была лишь излишняя скромность, ибо, ловко перебирая струны, извлекал музыкант волшебные звуки, и витиеватые мелодии. Когда же запел он, застыл я очарованный его божественным умением, в запредельные сферы влекла меня музыка колдовская.

Сперва он исполнил «Песнь о Птице держащей в клюве Светильник», затем балладу о великом Родовом Гнезде, в миг порушенном землетрясением жестоким, после сказал:

— Теперь же послушай сказание о Полководце, чье имя забыто.

И вновь запел, и в песне ворожащей мрачной красотой поведал о том, как стоит Полководец на холме и каждый день отдает один и тот же приказ, волей непреклонной посылая в бой верные легионы, на штурм вечного града. Но в глазах его загнанным зверем бьется память. Память о стонах во тьме и холоде впивающегося в кожу металла, когда всполохи зарниц освещают бредущих с поля брани мертвых, которые не могут умереть, ибо не были живы, и отрубленные конечности прирастают к ним. Мертвые, которые не могут воскреснуть, ибо не умерли окончательно, чьи души — запертые ворота, чьи лица — иссеченные временем лики изваяний. И вновь за ночью стонов наступает день, атаки день и вновь невредимые легионы под бравурный грохот барабанов выстраивают ряды.

Закончилась песня, отзвучали аккорды, последние слова улетели к горизонту, уснул певец, лишь угли багрово тлели в первобытной ночи. Странным измененным сознанием я ощущал биение сердец в ночи, тяжелый пульс стенающих столетий. Мысли мои текли пересохшими руслами, где не ступала нога рассудка. Поднялся и, сделав горизонтальные разрезы на запястьях и лодыжках, четырежды побрызгал кровью на четыре стороны света, взывая:

— Сим я прошу помощи у предков своих, пусть же на время оживете вы в сердце призывающего, напитаете силой и поможете потомку, как было условлено испокон веков!

И произнес другие ритуальные фразы, коим был обучен с детства каждый ребенок.

Но напрасно ожидал я, не налились мышцы силой сверхъестественной, не свалилось на голову оружие магическое. Понуро сел я, и уже собрался поплотнее завернувшись в дорожное одеяло отойти ко сну, как неожиданно подул ветер. Сначала легкое, ласкающее щеки прикосновение теплых воздушных струй, и вдруг порывом холодным сумасшедшим дунуло, бросило мусор и пыль, раздувая затухавшие угольки. В страхе распростерся я ниц, ожидая, что сейчас понесет, швыряя и ударяя, мощная длань урагана. Но вот все так же внезапно стихло, и в тишине, нарушаемой лишь собственным прерывистым дыханием, я явственно услыхал потрескивание веток под чьей-то легкой поступью. Но страх, сковавший мои члены, был еще сильнее любопытство, когда знакомый голос с хрипотцой отчетливо произнес:

— Сын?

Вздрогнул я, и несмело подняв очи, вижу — вот темная фигура остановилась за пределами светового круга, отблески пламени выхватывают острый излом шеи и ниспадающие до груди волосы, седую бороду.

— Отчетливо можешь ли ты видеть меня? — вновь произнесла фигура голосом моего усопшего отца, делая шаг вперед. — По-прежнему ль ты любишь и чтишь меня? — и распахнула плащ, обнажив истлевшую грудную клетку, полную червей.

При этом зрелище едва не лишился я чувств, хладный пот прошиб меня и желудок перевернулся, исторгнув ужин.

— Что же молчишь, сынок мой любезный? Ведь нуждался ты в помощи предков, и вот я явился на зов. Ужель не рад ты мне, не хочешь приветить?

И видно было, как пар валит от фигуры, и не смог сдержать я дрожи в голосе, когда отвечал:

— Здравствуй отец мой единокровный, что случилось с тобой, ибо не таким я запомнил тебя в то утро прощания, когда родичи уложили тебя в сосуд и закопали во дворе, а мать сказала, что ты просто очень устал и хочешь поспать, и строго настрого запретила тебя будить?

Отец расхохотался:

— Пришло время, и вот я проснулся, ты звал меня, а, позвавши — признал и нарек отцом своим, вот что сейчас самое главное! Ведомо мне горести твои, и знаю, как помочь беде той, а откуда мне все это известно — не спрашивай, все равно не отвечу. Ниточка, протянутая между Домом Предков в мир живых тонка и непрочна, и должно ее закрепить. Молчи пока.