Эсхатология

Я снова сижу в комнате, и Чудище продолжает неспешно рассказывать. Я замечаю белку, прыгнувшую на подоконник. Мне импонируют черные белки, говорю я и протягиваю лакомства. По мере приближения шерсть ее удлиняется, меняется и фигура, вот она уже больше похожа на кота, беря угощение из рук. Существо с трудом выговаривает слово благодарности и вдруг стремительно убегает. Двигаясь меж деревьев, оно переходит на шаг, одновременно увеличиваясь в росте. Я понимаю, что это человек. Он уже выше деревьев. Его голова становится хитиновой мордой рептилии. Которая оборачивается… Вздрогнув, я просыпаюсь.

Долгое время я не могу окончательно прийти в себя.

Необычайно яркие и правдоподобные, хотя и смазанные у истоков, картины сновидения неотступно стоят перед моим мысленным взором. Серые и коричневые стволы на белом фоне. Небо отсутствует. И мне почему-то кажется, что если бы во сне я забрался на вершину самого высокого дерева, то увидал бы всю ту необъятную наклоненную поверхность леса, лежащую куском пирога на ладони каменного гиганта. Ну, что же, хорошая работа для платного толкователя снов, решаю я, и, поднявшись, продолжаю путь.

На подходе к Родовому Гнезду Вейр я с удивлением замечаю — вот по бокам выложенной булыжником дороги протянулись столбы. С одной стороны — висят распятые и возле плеча каждого прибит вырезанный язык, дабы хулой, да проклятьем посмертным не могли навредить прохожим, многие жертвы еще живы, а с другой — повешенные. Отчего вид раскачивающихся тел с распухшими бескровными лицами, свороченными под углом шеями, всегда вызывает у человека больший ужас и омерзение, чем вид самых кровавых убийств? Ну, раз только за исключением расчленения.

Стараясь не замечать, я пошел дальше и повстречал сидящего на табурете смотрителя, на валуне перед ним располагался глиняный кувшин и коврига хлеба с сыром на тряпице. Мы разговорились.

— Да это шайка бессердечных грабителей, — пояснил он, — не долго давала покоя, нападая на Вейр, да оградят его боги предков! Они пришли откуда-то извне и отличались особой жестокостью. Никого не щадили! Убивали, насиловали, поджигали и угоняли скот. Даже вспарывали животы беременным женщинам, чтобы пожрать теплый нежный плод. Сырым или зажаренным на вертеле с подрумяненной хрустящей корочкой. Ныне всем извергам воздалось по делам своим. Правитель созвал суд, и тот выслушал и присудил каждого подвергнуть умерщвлению в зависимости от степени тяжести вины.

Я поговорил еще со словоохотливым сторожем, потом он предложил разделить с ним трапезу и, порывшись в мешке, достал еще кое-какие овощи. Оставив меня приглядывать за вещами, он отлучился ненадолго, а, вернувшись, приволок великолепный кусок свежего сочащегося мяса. Однако, будучи не в состоянии дать определенного ответа относительно его происхождения, получил вежливый, но настойчивый отказ. Обидевшись, тем не менее, он прогнал меня прочь, плюясь в негодовании, клевеща и угрожая в след. Не имея желания ввязываться в бессмысленную перебранку, я поспешил удалиться, опасаясь, что гневные вопли привлекут скорую на расправу стражу.

В следующий раз я посетил Теркн аж два года спустя. Когда я вступил на городскую площадь, большие песочные часы на фасаде каменного дома собраний отчитывали тридцать третью четверть второго дня месяца Рака, что в годе Дракона. Давно ушли с неба те, что дали названия древним месяцам и годам, поглощенные мерцающим багровым маревом. Но хранители времени, принадлежащие к обособленной секте, все продолжают вести свой скрупулезный отчет, давно превратившийся в никому не нужный малопонятный культовый обряд. Большинство населения живет просто, подчиняясь естественным приливам жизненной энергии в Дни Сияний, пробуждаясь, и вновь впадая в тягостную дремоту до начала цикла следующего.

Еще при входе в город мне повстречались покидавшие его телеги до верху груженные тельцами мертворожденных и нежизнеспособных уродцев, появившихся в последние такие дни, закончившиеся буквально вчера.

А пришел я на ежегодный праздник Выживших.

И случилось тогда знамение великое. Вот, в небе появился как бы человек, носивший белые одежды, держащий свиток, в который записывал что-то, и другой, чей образ неописуем, могуч и страшен, имеющий книгу раскрытую. Тогда раздался громовой глас, сила которого повергла собравшихся наземь, разметала базарные прилавки и сорвала шпили высокие, шпили крепкие, зазубренные и горделивые с палат княжеских.

Охнули, казалось, сами недра земные, пыльные и опустошенные, а из храма донесся грохот, как если б что-то громоздкое рухнуло, разбившись на тысячу и один кусочек. Сделались в небе кровавом громы, и вскричали мы от ужаса от смысла тех слов. А после забыли, и кончилось все, оставив лишь тягостную безысходность.

Тут из храма прибегает служка, и, захлебываясь слезами, поведал, что землетрясение сбросило с постамента и безжалостно погубило знаменитую наидревнейшую статую Эталона, украшенную металлами всех цветов.

Празднество обратилось в скорбь, смятение и отчаянье. Тогда призваны были жрецы всех культов и храмов, дабы исполнили все надлежащие обряды свои: пели псалмы, камлали, бичевали дерзкую землю, плевали в прогневившие небеса, но заклятье злое все равно не снималось. Хотели тогда утопить всех лжеслужителей в колодце, но тут обнаружилось престранное — на челах одних прихожан проступили непонятные печати, с другими, и было таких множество, ничего не случилось.

— Виновники, колдуны и злопыхатели! — возопили, цепляясь за соломинку, брызгая слюной, уже схваченные скорыми на расправу жрецы, указывая скрюченными пальцами в странные знаки.

И преследовали нечистых, отмеченных печатью зла, по всему городу, и не было им нигде убежище или пощады. Погнался и я за парой, и без труда схватил старуху. Тогда та, что была молодой резвой девушкой, вернулась и бросилась обнимать колени, умоляя о снисхождении. Отступив на шаг, она разорвала свои одежды и убеждала меня овладеть ею, но дозволить ее матери скрыться. И ослеп я от ее прекрасной наготы, и едва не поддался чарам плоти, но, тряхнув головой, все же одумался и прогнал искушение. Нет, не нужно мне было ее тело, тело имеющие правильные линии и не носящее изъянов, тело во всех отношениях равное эталону, но по иронии судьбы одержимое коварным духом. Ибо имел я другой образ в сердце моем, и твердый помысел искупить прошлые прегрешения в голове своей, а посему решительно я сомкнул пальцы на нежной шее ее. И, обернувшись, колдунье старой завывающей подарил избавление, милосердную быструю смерть, ибо ждало ее гораздо худшее по законам городским, законам деревень, законам храмовым, людским, неписанным и правильным. И столкнул их в канаву, чтобы зловонная жижа стала им достойной наградой гнусным деяниям. А после вернулся на площадь, где и стал свидетелем творимой расправы.

Жрецы танцевали, добровольные палачи бесновались в религиозном экстазе, толпа орала, кожа сдиралась, глаза выдавливались, и кровь текла ручьями по брусчатке. А на балконе стояла княжна, глядя в даль поверх голов, с лицом холодным и бледным, с моего места я мог явственно видеть, как побелели ее крепко сжимавшие перила пальцы. А я стоял, немного в сторонке, очарованный этой внезапной встречей и не слышал истошных воплей, не чувствовал толчков и брызг кровяных струй.

Но вдруг, о чудо! Мне показалось, или в действительности ее отрешенный блуждающий взгляд задержался на мне, и что-то неуловимо дрогнуло в уголках печально опущенных губ, кончики их поползли вверх в сочувствующей печальной улыбке узнавания?

Круто развернувшись, так что подол ее длинного лилового платья взметнулся на короткий волшебный миг, обнажая точенные мраморные лодыжки во всей бесстыдной красе, она стремительно покинула балкон, скрывшись во внутренних покоях. Сказка окончилась, а я все стоял истуканом, очарованный и восхищенный ее мимолетным вниманием. Она узнала меня. Узнала и снизошла как богиня к простому смертному, простив невольное оскорбление! Я никто, не купец, не воин, грязь, ровня ничтожным земледельцам и немытым ремесленникам, но именно меня княгиня выделила из толпы более достойных, ретивых и пресмыкающихся, и никто не в силах помешать мне, влюбиться в самую недоступную для меня, нет, даже не женщину, а светлый лучезарный образ! Княжну Теркна — княгиню моего сердца! Проведай об этом, не сносить мне буйной головы, но в тот миг я готов был кричать на ухо каждому о своей любви, плюя на все казни, на бедствия, постигшие град, на Эталон и всех прочих. Весь мир не стоил ее одобряющей улыбки, она признала меня, я был прощен!