Машина снов (СИ)

Марко подождал, пока старик откашляется, и налил ему ещё чаю. Библиотекарь с благодарностью принял чашку и продолжил:

– Некоторые, прибывшие с Шерабом Тсерингом в первом тебет‑ ском посольстве сюда, к нам, совершали интересный ритуал. Помню, я спросил твоего друга, что это за песнопения. Красивые и одновременно завораживающие мощью. Он ответил, что его друзья‑колдуны призывают демона, который – это мне показалось странным, но я не привык возражать чужим религиозным взглядам, – так вот, этот демон дал обещание защищать людей от других демонов. Деталей я не помню, но тот демон воплощал Тень Земли. Впрямую его имя просто так не называли, ибо только… э‑э‑э… обходное название, такое описательное, можно без опаски употреблять. Я понял, что демоны могучи настолько, что ведут себя в нашем мире как слоны в посудной лавке. Кстати, Шераб Тсеринг не любил слово «демоны». Я думаю, вполне логично предположить, что если кто‑то поклоняется «добрым демонам», то есть и те, кто поклоняется злым. Но вот только каким демонам поклоняются те, кто противостоит тебе? Я не знаю… Глупо сражаться со всем этим в одиночку. Тебе нужен союзник.

– Но где его взять?

– И снова эта прямолинейность… – с ноткой досады пробормотал старик. – Союзника нельзя взять.Его можно прикормить, обманом заставить служить тебе или заставить силой. Но просто так союзы никогда не возникают. Ты сейчас думаешь, что если демонов много и у них много последователей, то это плохо?

– Да чего уж тут хорошего?

– Если бы тебе противостоял какой‑то объединённый противник, твоя песенка, молодой человек, была бы спета. Но… знаешь, есть хорошая поговорка: «Враг моего врага – мой друг». Тебе нужно искать временного союза с тем, кто враждует с твоими врагами.

– Кто бы это мог быть?

– Ищи. А я очень устал.

Картинку вдруг заволокло туманом, словно молоко пролилось на свиток, заливая буквы и размывая тушь. Старик открывал рот, что‑то ещё говорил, но Марко этого уже не слышал. Верхнее Море Забвения обрушилось на него, ласково взяв в плен оцепеневший разум, и заволокло всё глубоким сном, таким, какой обычно нападает на жарком, хорошо прогретом лугу, после хорошего обеда, на полных коленях деревенской простушки, пахнущей молоком и ягодами, собранными только что, тут же рядом, в подлеске, и ты уже не можешь идти, голова уютно устроилась на упругом бедре девушки, она поёт заунывную и безысходную крестьянскую песню без начала и конца, и от её грубоватых рук веет сладким запахом давленых ягод, пальцы чуть кисловаты от домашнего сыра, рассыпающегося словно творог, и ты даже не можешь поднести ко рту мех с вином и просишь её брызнуть из него тебе прямо в рот, и солнце безжалостно колет глаза сквозь прорехи в листве, и вокруг, в пении крохотных луговых птиц, в стрекоте кузнечиков и высоком клёкоте мышкующей пустельги, в высоченной траве, легко, как вода, скрывающей любой юный грех, повсюду разлита такая невероятная благодать, что вот оно, вот оно, Царствие Божие, не надо никуда идти, и лицо крестьянки в ореоле солнечных лучей преображается в лик Богоматери, её руки теребят твои волосы, и лоно пахнет мёдом, прожигая домотканую рабочую юбку, всю в скатышах и местами в намертво прицепившихся двузубых семечках череды…

Череда. Что такое череда?Откуда я знаю, что существует какая‑то череда, что у неё есть семечки, которые впиваются в штаны мёртвой хваткой? Откуда этот странный сон? спросил себя Марко, тяжело поворачиваясь в тенетах кожаных ремней. Перед глазами последний раз полыхнуло луговое разнотравье, густо прогудел майский жук, зелёные пятна разошлись кругами, веки разомкнулись, и зрачки вмиг нащупали знакомый узор муслиновых занавесей в Павильоне снов.

– С возвращением, молодой господин, – радостно выкрикнул молодой охранник, и его звонкий голос больно резанул уши, всё ещё с наслаждением купавшиеся в звуках неведомого луга.Десять.

А на следующее утро вся огромная территория дворца вскипела сливовым белоцветьем, которое к вечеру догнали встрепенувшиеся от холодной спячки кривоватые яблони, раскрывшие мириады лепестков, и к закату дня сливочная и розовая пена залила уже все высохшие русла дворцовых улиц, пусто щерящихся меж домов‑утёсов, цветенье окатило одуряющей сладостью площади и парки, патокой влилось в покои, закружило голову, задушило объятьями тысяч цветочных лепестков‑пальчиков.

Красноглазый и хмурый от недосыпания Марко осоловело глядел на лопающиеся на глазах бутоны, налитые, как истомившаяся девка. Сквозь зелёные чешуйки яростно продирались наружу робкие лепестки, словно нежные крылья бабочки выпрастывались из‑под заскорузлой шкурки куколки. Повсеместно стоял неуловимый шелест, всюду виделось мелкое движение нарождающейся листвы, веточки‑паутинки нервно вздрагивали, тронутые невидимыми духами весны, и во всём этом белокипенном буйстве плясала такая безграничная радость, что невозможно было удержаться от ребячества, встрепенувшегося в каждой клеточке тела, расправлявшего грудь влажным предчувствием чего‑то радостного, свежего.

Марку по‑прежнему повсюду виделись следы присутствия тех, о ком он боялся даже помыслить, но весенний цветочный шквал придал ему сил, на которые он даже и не надеялся. Лопающиеся почки брызгали микроскопическими капельками сока, повисшими в воздухе подобно тончайшей кисее, смягчавшими режущие краски весны и острые очертания недостроенных зданий. И в этом дурманном мареве, в толще соков, вырвавшихся наконец на поверхность земли после бесконечно долгой зимовки, струилось столько жизни, сколько было, наверное, лишь в момент творения.

Мимо Марка стайкой пробежали нарядные служанки из Цветочного предела, закрывая лица от несущихся навстречу тонких капель. Хохоча и бросая друг в друга цветами, девчонки так увлеклись игрой, что даже не заметили молодого человека, глубоко погружённого в свои переживания. Прохладный смятый бутон сливы шлёпнулся о Маркову щёку, обдав крохотным терпким взрывом, и он снова подивился тому, как легко меняется картинка вокруг. Вот только что его сердце терзал ужас, и всего один маленький цветок, брошенный неловкой рукой, вновь вернул его душе детскую способность петь.

Марко обогнул теряющийся вдали дворцовый сад, там и сям пронизанный башенками пагод, и остановил неспешно двигающийся пустой паланкин. Развалившись на подушках, он отогнул занавесь и, с наслаждением вдыхая смешанный аромат цветов, приказал везти его к ближайшим воротам. Несколько отрядов стражи протрусили в том же направлении, и Марко окриком приказал рабам поспешать.

У распахнутых ворот уже толпились люди, в основном дворня, окружённая плотным стальным кольцом дневной стражи, алые бунчуки колыхались над блистающими грибками‑шляпками охраны, словно суетливые райские птички, вырвавшиеся из дворцовых клеток. Марко легко выпрыгнул наружу, не дожидаясь остановки паланкина, и рабы неловко крякнули в такт: внезапно полегчавший паланкин подпрыгнул на подрессоренных поносках, нарушая взятый ими темп.

Вокруг стоял невообразимый гул. Люди вытягивали шеи, высматривая что‑то впереди, но проход загораживала плотная толпа. Марко поймал за рукав ближайшего стражника, попытался что‑то прокричать ему в ухо, но, отчаявшись перекрыть шум людской толпы, просто вытянул за шнур из‑за пазухи драгоценную пайцзу и, ткнув в лицо охраннику, показал рукой вперёд. Рябой детина‑мунгал понятливо кивнул, что‑то рявкнул остальным, и охрана споро начала раздавать щедрые тумаки толпящейся дворне, расчищая проход. Марко протиснулся в промежуток между телами, быстро снова затягивающийся толкущимися людьми, и через несколько мгновений давки и ругани оказался в первом ряду.

У ворот стоял невообразимо худой старец, по виду колдун‑даос. Лысый, как яйцо, с благообразной жидкой бородкой, вьющейся по ветру словно клок тумана, он горделиво возвышался посереди перекрёстка. Довольно высокий для катайца, одетый в ослепительно белую накидку, старик словно сошёл со страниц книги сказок о волшебниках Уцан‑пай. Кривоватые ноги корнями впивались в желтоватую площадную пыль. В длинных усах играла полускрытая усмешка. Изогнутый, отполированный прикосновениями старческой ладони посох с привязанной тыквой‑ горлянкой шелестел амулетами, сухо побрякивающими на ветру.