В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Саске остался сидеть в такой же позе, как и тогда, когда разговор между ними только начался. Он откровенно не понимал, почему в ступоре не может двинуться с места, почему внутри все как будто остановилось, вымерло, погружаясь в бессилие и задумчивость.

Его отчитали как мальчишку-прислужника, жаль, не врезали крепким прутом по заднице.

Пламя свечи дрожало и трепетало, тенями, отблесками и полутонами заполняя собой все пространство комнаты. Предметы тонули в мягком свечении, золотистым туманом разливающимся по коже Саске, делая ее почти нереально теплой на вид, и отражаясь яркими огоньками в угольных глазах, в которых плавало неопределенное застывшее выражение. Потом свеча угрожающе зашипела и треснула, дымок, толстой струйкой поднимаясь вверх, замер, ожидая того, пока в комнате не вспыхнет все ярким светом, а потом потонет в темноте, чтобы, наконец, раствориться в особо ощущаемой сейчас тишине, повисшей над Саске.

«Что происходит?»

Что теперь делать? Но в одном Саске был согласен: он забыл, что они с Итачи просто братья. Конечно, они уже давно перестали быть друг другу братьями, но и были ли раньше — Саске не знал. Да, когда-то определенно, маленький брат, большой брат — хороший, смелый. Но вот только со временем начинаешь понимать, что нет хорошего и доброго брата, есть просто Итачи, Итачи, который играет роль старшего брата, который чужой и неизвестный человек со своими странными мыслями и поступками, глупыми жертвами — а Саске они не нужны.

Быть братьями? Стать тем, чем не были, тем, что толком не помнили?

Если это единственный выход, то ничего другого не оставалось.

Саске поджал губы, закусив нижнюю.

Какими братьями? О чем можно говорить, когда Итачи в очередной раз лжет, клянется, что говорит правду, и лжет, лжет, лжет! Постоянно, ежесекундно, каждым взглядом, каждым словом — чему верить? Где истинное лицо человека по имени Учиха Итачи? Каково его лицо, есть ли оно или стерлось навсегда во лжи?

Саске раскрыл бескровные губы, растягивая их в горькой усмешке.

Его невозможно не ненавидеть за это. Невозможно не желать убить за это.

«Это и есть наше истинное наказание. Чертов Изуна! Чертова Коноха, чертов Итачи!»

Саске безвольно развалился на татами, раскидывая в стороны крепкие руки и ноги и смотря прямо в потолок темными глазами. Юкато с его бедер соскользнуло вниз, открывая нежную кожу крепких и натренированных ног.

«Почему Коноха даже сейчас не может оставить нас в покое? Почему постоянно она? Не было бы ее, все было бы хорошо».

Порой единственным верным решением для всех проблем кажется бегство.

Саске казалось, что он больше не выдержит всего этого. Что ему лучше, правда, уйти, пусть брат живет жизнью шиноби, она ему дороже всего и всегда была дороже всего — семьи, друзей, — но главное — уйти потому, что Саске боялся, что в очередной раз не вынесет и убьет Итачи. В припадке ли, в бешенстве ли, но убьет. Эти необузданные чувства к нему слишком горячи, чтобы гарантировать безопасность им обоим.

Саске перекатился на живот, все так же широко раскидывая руки, словно пытался ими обхватить всю комнату от стенки до стенки.

***

Итачи с детства ненавидел, когда люди ходили за ним по пятам, хотя родители этого и не делали, но малейшее чрезмерное внимание гостей в доме всегда напрягало его и выводило из состояния равновесия и гармонии. Двигаясь в тяжелом кимоно, он дошел до своей комнаты: Неджи, убедившись, что Итачи зашел к себе, кивнул немолодому воину, вставшему у двери.

Итачи было отвратно и неудобно чувствовать на своем теле увесистые складки одежды, но с особенным блаженством, по абсолютно темной и безмолвной комнате двигаясь к умывальной чаше, он распускал свои волосы, которые ему заплели в неудобный тугой пучок.

Саске, насколько можно было разглядеть его сейчас, сидел в углу у окна и молчал, даже не повернув в сторону брата головы. Но сейчас Итачи неожиданно стало все равно: он ни о чем не мог думать, ничего не мог знать. Он то и дело ополаскивал свое лицо, застывающие прохладные капли на его теплых щеках успокаивали и отрезвляли.

Последние несколько часов Итачи просидел в темной комнате наедине с собой. Полудремал, полубодрствовал, после бури по поверхности души разливалась неподвижная гладь. Но ничего решить, ничего разобрать было нельзя. Весь всплеск эмоций погас, как только из поля зрения исчез Саске. Его отсутствие привело Итачи в себя.

Наверное, как было бы просто и спокойно жить, если бы не было младшего брата. Как хорошо, что еще дана возможность освободиться обоим. Саске закроет за собой дверь, к его брату вернется потерянная душевная гармония — так думал Итачи, находясь в полубредовом состоянии.

С другой стороны, реальность была иной.

Итачи не знал, что теперь ему теперь делать, и эта неизвестность все больше и больше раздражала его. Ему казалось, что он не справится с возложенной на него долей.

Впрочем, сейчас важнее всего было другое: Саске.

Превознемогая неимоверную усталость, Итачи разделся, расстилая на татами свой футон.

Саске все так же не шевелился. Было не понятно, спит он или нет, но Итачи склонялся в сторону первого, поскольку на шум младший брат как-нибудь бы отреагировал, хотя бы привычным резким движением.

Но, возможно, это было и к лучшему, дальнейших трений нельзя было теперь допустить. Едва Итачи опустил голову на валик, как резко закрыл глаза, расслабляясь.

Впервые за несколько дней он ощутил, насколько сильно устал. В целом — от жизни. Каждый вечер, и сейчас, и намного раньше, он ощущал эту неимоверную усталость, почти бред горячки, тяжестью навалившейся на сознание. Сегодня это чувствовалось особенно. Съедающая все желания и потребности усталость, неподъемная, как физическая, так и душевная.

Бороться? За что?

Итачи невероятно устал от этого слова, особенно теперь, когда Саске решил покинуть его — о, да, так лучше. Для брата. Для самого Итачи. Для всех. Всю жизнь всегда жить для кого-то, отдавая себя кому-то, ради чего-то, то для деревни, то для клана, то для брата — зачем? Итачи почти никогда не жил, он так и не понимал даже сейчас в полную силу суть этого слова, и, проваливаясь в сон, он впервые почувствовал в себе сильный и нарастающий протест в ответ на все, что сулил завтрашний день.

Начало чего? Пожизненного одиночества?

Уйдет ли Саске завтра?

Но Итачи было интересно другое: хотел ли он сам того на самом деле? Ответ был неизвестен. Он будет получен только завтра.

С этой безрадостной мыслью Итачи впал в крепкий сон, который разом оборвал все метания.

Но как только мышцы его тела, расслабляясь, вздрогнули, сонное и осторожное дыхание наполнило комнату, Саске, повернув голову и распрямившись, подошел к брату, присел около него и притих в его ногах.

Для себя он уже все решил, ровно, как и для Итачи, ведь брат же может решать все за всех. Позволять ему дальше так разбрасываться своей жизнью для других и самому разбираться со всеми трудностями и бесконечными вопросами, молчать, лгать — этого нельзя было дальше позволять.

Саске, в последний раз оглянувшись, чтобы как будто удостовериться, все ли взял, нагнулся к лицу старшего брата, чтобы заглянуть в него, но так и замер, задерживая дыхание.

Итачи слабо пошевелился во сне, неосознанно ухватываясь пальцами за край одежды Саске, как мог бы секундой раньше или минутой позже ухватиться за свою же постель, но просто так вышло, а его брат сидел, пригвожденный к месту, не в силах сдвинуться. Не замечая того, как предательски дрогнули его губы, Саске спокойно и холодно отвел от себя руку Итачи, но между тем не встал, как хотел минутой раньше, неожиданно даже для самого себя ложась рядом.

Саске всегда любил смотреть в лицо брата, ничего не говоря, просто молча смотреть. Его черты чем-то были похожи на свои собственные, в чем-то разнились, но это лицо было особенно красивым, когда улыбалось своей уникальной улыбкой одними кончикам губ, что так часто видел Саске. Что было заложено в этом жесте — снисхождение ли, недовольство ли, усталость или ласка — он никогда не мог понять, но всегда ждал эту улыбку, которая и успокаивала, и заставляла все внутри подскакивать.