В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

***

Одиночество.

Возможно, кому-то будет трудно в это поверить, кому-то очень чувствительному к вниманию и общительному, но одиночество иногда, а для некоторых почти всегда является главной составляющей жизни. Желание быть одному, жить так, как этого хочешь и желаешь всем сердцем, разорвать связь с теми, о ком хочешь забыть или с теми, кто должен забыть о тебе, наслаждаться тишиной, уютом, собственным обществом — для многих, к сожалению или нет, это мечта.

Идеальное одиночество: что это?

Где его тонкая грань, на которой останешься человеком и не сойдешь с ума?

Как не превратить его в зло для себя?

Итачи уже успел сделать свою мечту-одиночество роком судьбы.

Ноющая головная боль только еще больше усилилась, как только его руки плеснули в лицо ледяную воду; казалось, она дальше протолкнула горячий болезненный ком в голове. От этого стало холодно, стекающие в рукав капли заставляли дрожать до костей. Кутаясь в одеяло и все еще вздрагивая, несмотря на то, что на улицах уже давно играло горячее солнце, Итачи снова, дрожа, вернулся в так и несобранную постель, где рядом на татами стояла чашка горячего чая. К еде он не притронулся, не чувствуя голода.

Несмотря на просьбу Саске, Изуна не пошевелил и пальцем.

Ему было все равно. Он не обязан был что-то делать.

Не обнаружив брата рядом с собой, Итачи не стал удивляться, что-то у кого-то спрашивать или поднимать тревогу. Он только вслух произнес: «Ясно», и начал растирать виски, пытаясь успокоить боль.

Казалось, что Итачи было все равно, он не стал ничего выяснять или интересоваться, и Изуна также решил промолчать, учитывая то, что он уже довольно вмешивался в не волнующие его дела. Поэтому он лишь принес еду и удалился. А Итачи, грея заледеневшие от воды пальцы о горячую глиняную пиалу с чаем, между тем задумался, смотря на свое отражение.

Он пытался оглянуться назад, в свою прошлую жизнь, теперь, когда остался один на один со всем, что окружало его сейчас. Итачи — в глубине души он этого и боялся — больше не видел перед собой цели, ради которой жил и учился искусству шиноби. В один миг больше не осталось того, что можно было защищать, пожалуй, лишь родители, но они не были настолько дороги, они были далеко; впервые в жизни Итачи испугался окружающего его одиночества. В нем он видел свою скорую смерть. Пока здесь бок о бок с ним жил Саске, все было легче и понятнее. А сейчас что могло поддерживать Итачи и направлять, откуда взять силу?

Ему хотелось броситься куда угодно, пусть в ряды убийц, пусть вернуться обратно в деревню, что угодно, но только иметь перед собой хоть какую-то цель, чтобы выжить теперь.

Иначе при такой жизни, как сейчас, Итачи видел лишь смерть.

Его оставили наедине с одиночеством, отрицая все его старания и силы, хотя он и сам просил этого, лгал, самоуверенно решая все за того, с кем не стоило так обращаться, но почему-то в глубине души Итачи надеялся — да, сейчас он не пытался этого отрицать, — надеялся, что не останется один. Что его брат будет с ним, что поможет ему и им обоим вопреки всему, вопреки самому Итачи. Что с ним будет то, ради чего он жил всю свою жизнь.

Итачи сбросил со своих плеч одеяло, которое почти бесшумно упало на футон, замерев у сжатых вместе колен.

Руки собрали разметавшиеся волосы, даже не укладывая их и не приглаживая, небрежно завязали их в тонкий хвост, а потом так и упали, вытянувшись вдоль выпрямленного как струна тела.

Итачи взглянул в окно.

В его черных зрачках искрилось яркое солнце, ослепляя, и, да, глаза, болезненно прищурившись, слезились лишь от слепящих солнечных лучей.

Итачи никогда не плакал, даже от бессилия, лишь один раз в детстве позволил это себе, но никогда более.

Вот-вот он будет свободен, Саске теперь свободен, только почему это не так важно, как было раньше?

Теперь Итачи без связей, без долгов и обязанностей, но без цели, без истинной цели это так пусто и ничтожно, что вовсе теряет всю свою значимость.

Итачи снова вернулся к чаю, обещая себе, что сегодня же начнет все с чистого листа.

Без Саске. Без своего сердца и души.

***

Вечер начинается с того момента, когда лавка зеленщика закрывается. Это служит сигналом для всех, что пора уходить домой и забирать с собой заработок. Постепенно все закрывают свои рабочие места, некоторые отправляются в таверны, но обычно так делали лишь холостяки или молодые разгульные парни, которым нечего и некого было ждать дома, которые жили лишь для себя и собой.

На улице стремительно темнело, жизнь понемногу переставала кипеть так бурно, как днем, уступая главные позиции в Тандзаку открывающимся везде тавернам.

Саске устало поднимался вверх по высокой и узкой лестнице черного хода, один раз остановился, чтобы прислониться к стене и на секунду перевести дыхание. Он слишком рано снял аккуратно наложенные повязки с ног, поспешил, незажившие раны теперь болели настолько, что, казалось, нельзя было ступить ни шагу, а каждый сделанный отдавался болью, как будто в кожу впивалось битое стекло. Кроме того, несмотря на долгие годы тренировок и миссий, после долгого перерыва болело измученное тело, в котором не осталось никаких сил.

Однако Саске снова выпрямился и пошел наверх. На людях он всегда выглядел как ни в чем не бывало, пусть это и было лишь внешне. Однако никому этого знать не следовало. Саске знал, что обязан из последних сил пытаться выглядеть так, как и всегда, не поддаваться усталости и страхам — жизнь шиноби научила многому.

Работать осталось всего лишь два дня, но этого не достаточно, чтобы развеять свою скуку. Что делать дальше, Саске так и не придумал, хотя практически весь день сопровождал свою деятельность этими мыслями. Но также и заглядывать вперед он не желал.

Несмотря на усталость, в груди у Саске горел огонь трогательной детской радости. Так уже бывало раньше, когда он возвращался с особо удачного задания, мысленно представляя и лелея то, что отец наверняка похвалит, что в его глазах блеснет радость, и он скажет самые ободряющие слова в жизни его младшего сына.

Саске невероятно сильно скучал по тем далеким и невозвратимым временам. Однако без выборов никогда не обойтись, либо прошлая жизнь, либо Итачи, того и другого изначально не было дано. Сделал ли Саске свой выбор правильно, он еще точно не знал, но были минуты, когда он искренне жалел о нем; однако то чувство, которое он сейчас нес в груди и равнодушно-холодном складе губ, можно было сравнить лишь с той самой родной и знакомой радостью в ожидании очередной похвалы.

Саске заработал настоящие деньги. Он нес Итачи то, что могло хоть как-то развеять его скуку и уныние. Ведь они — братья, Саске об этом опрометчиво забыл. Итачи всегда нужен был его брат, он всегда хотел, чтобы между ними все оставалось по-прежнему, ему нужно было лишь удостовериться в том, что он всегда сможет найти в Саске свою отдушину, свой источник силы, отдаваясь сам или принимая своего брата в объятия. Наверное, поэтому Итачи и сказал тогда, что не знает ничего о том, что чувствует. Может, он и вовсе не любил, а любил ли Саске сам? Он в этом сомневался, прекрасно понимая, что в последние дни им руководили лишь собственный эгоизм и ревность; попытки Итачи сделать все самому и его забота — обычная обязанность старших родственников, ведь и Мадара то же делал для своего брата, хоть Изуна подчеркивал, что между ними не было ничего выше родственных отношений, и отец бы сделал это для Итачи, да и сам Саске, скажем, для матери. Глупо было забываться, думать об Итачи не как о брате, а как о своей вечной и неделимой собственности.

Они всегда будут вместе в первую очередь как братья, что бы их ни связывало. Большего не нужно, большее не важно. Отведенная роль младшего брата была для Саске ценнее и важнее всего в жизни, поскольку Итачи, все предвидя, выбрал изо всех предложенных и существующих именно ее. Не зря он указал на брата, а не на чужого человека, не на двоюродную сестру или племянника по второму колену. Ему в первую очередь был нужен родной брат, а не любовник.