В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Сможет ли маленький — пора бы отвыкнуть от этого слова — брат справиться со всем сам, рассудить как взрослый? Можно ли сейчас уберечь его ото всего, спасти, огородить, спрятать?

Ах да, опять, уберечь. Учиха Итачи, ты неисправим.

И это твой смертный приговор.

Итачи откинул свою голову с мокрыми и тяжелыми волосами назад, кладя ее на крепкое плечо Саске, которое уже точно никогда не дрогнет рядом — ну, разве не надо благодарить за это небеса?

Глаза неподвижно застыли, уставившись в потолок.

— Прости меня, Саске.

Прости, я лишаю тебя участия в твоей же жизни, намеренно делая больно, ты понимаешь подсознательно, что я вынужден лгать тебе. Меня исправит только смерть. Мое слепое стремление защитить маленького ребенка исправит лишь смерть, потому что я не понимаю, я не вижу, что защищаю того, кого уже нет на этом свете, и никогда не будет: я спасаю призрака, не в силах признать в нем настоящего тебя.

Саске ничего не ответил. Вернее, ответом послужило объятие, стиснувшее талию Итачи в железных тисках крепких мужских рук.

Саске горяч, сердце в его груди билось медленно и спокойно, глаза, с выражением невероятного холода, менялись до неузнаваемости, позволяя себе вспыхнуть настойчивым огнем.

Впервые Итачи чувствовал себя в безопасности в чужих руках, впервые он по-настоящему отдыхал и расслаблялся в чужих руках, ощущая себя в уюте и закрывая влажные веки, на ресницах которых повисли капли от пара в воздухе.

***

Изуна знал многое, намного больше, чем мог себе представить Итачи. Пока Саске был занят своими делами, им обоим стоило о многом переговорить.

Разговор был сух и короток, Итачи задавал не так много вопросов, сколько бы ему хотелось, он слушал.

Изуна оказался не тем человеком, каким сложилось о нем первое мнение. Не так доброжелателен, но сух, холоден и даже в чем-то жесток; казалось, ему от рождения были чужды слова «чувство», «привязанность», «сожаление», «понимание».

Изуна изъяснялся лаконично: его задача состояла в том, чтобы пробудить ненависть Саске к своему брату, а, судя по тому, что ему рассказали, его идея выглядела более чем удачной. Ревность и предательство — Саске ведь не железный.

Может быть, все же стоит рассказать ему обо всем? Но Изуна заметил, что тогда Саске возненавидит Скрытый Лист во много раз сильнее, а Итачи не мог допустить того, чтобы его брат каким-либо образом навредил Конохе.

Изуна ничего не ответил на эти слова, но в душе посмеялся над Итачи: над его чувствами к деревне и над его желанием обратить ненависть брата на себя.

«Не противно строить из себя святую жертву?» — хотелось спросить Изуне, но опять же промолчал.

Он был уверен, что вся эта ситуация в некотором плане тешит самолюбие Итачи, очищает его в своих же глазах. Неужели он все в этой жизни делает только ради брата или ради деревни? Что-то подсказывало Изуне, что вряд ли жертвенность заняла здесь первое место.

Но он ошибался, потому что Итачи давно и навсегда оставил за бортом любые эгоистичные отголоски. И он все еще не знал, как ему лучше поступить теперь, метаясь меж двух огней.

Возможно, действительно, лучший выход будет дать Саске уйти.

Или, наоборот, оставить его около себя, чтобы зорко следить за каждым его движением?

Вечное заточение? Это смерть для обоих.

Рассказать? Безрассудство. Рискнуть жизнью Саске? Ни за что!

Предать деревню? Никогда.

Не находя ответа в своих исканиях, Итачи вышел от Изуны почти ни с чем: что выберет его брат, так оно и будет.

***

Саске с холодно-мрачным и равнодушным видом устроился в углу на смятой им же подушке, отвернувшись в сторону и кутаясь в льняное юкато.

День прошел быстро, слишком быстро, чтобы его заметить. Впрочем, Саске и сам встал далеко не с рассветом, и ему особенно казалось, что все прошло чересчур мимолетно и стремительно. От дурного самочувствия осталось лишь странное ощущение слабости в животе, но оно не приносило ощутимых неудобств.

Саске в какой-то мере злился на то, что поддался глупому порыву вчера, но наперед он ясно и железно решил: с него хватит.

Довольно показывать свою слабость.

В круглое решетчатое окно можно было наблюдать за медленно уходящим в светлые летние сумерки городом. Покачивающиеся на слабых ветрах серые бумажные фонари у богатых домов постепенно разжигались, таверны вывешивали их на крыльцо своих заведений, оставляя светильники жалобно покачиваться на сухом и теплом воздухе — они были похожи на те самые фонари, которые пускали на фестивале по реке, и дарили то же самое странное чувство тайны. В домах разжигались тусклые огни, где-то ярче, где-то бледнее, а где-то окна и тончайшие перегородки седзи по-прежнему холодно и пусто темнели.

Саске скучал по месту, где он жил раньше со своей семьей. Скучал по приятной и прохладной в любую жару тишине леса за садом, скучал по тихим ударам бамбуковой трости о крупный, плоский и стесанный камень, с которого в фонтанчик, журча, стекала чистая вода, из которой мать время от времени то руками, то сачком вылавливала листья от деревьев и лепестки завядших цветов. Скучал по высоким зарослям ярких и совершенно не пахнущих тигровых лилий, скучал по Полю смерти, где раскинулось огненное, почти кровавое море ликорисов — цветов покойников; скучал по топоту шумных соседских детей по вечерам, скучал по лугам и чистым мощеным улицам своего поселка в Конохе, по скрипу телег, мычанию быков и коров. В Тандзаку почти не было скота, только военные лошади кое-где изредка ржали, стуча копытами по дороге и неся на своей спине очередного воина. Здесь было слишком шумно, слишком грязно, слишком неуютно как во всех больших торговых городах, чтобы еще и при всем этом любить это место, лежащее у границы местной пустыни.

Саске скучал по большому и прохладному поместью, просторному и полупустому, скучал по комнате, выходящей седзи в тенистый сад, из которого утром по полу разливалась прохлада, а крупная роса так и дрожала на темной траве.

Скучал по звукам тренирующихся шиноби. Саске вырос с этими звуками, любил их, жил ими, здесь у него не было даже его талисмана, который всегда был с ним: его отобрали при аресте и вернули родителям.

Саске скучал не по Скрытому Листу, а по своему дому, поместью, по кварталу клана. А также по оружию.

Братья Учиха откровенно изнывали без привитой им с колыбели жизни шиноби. Они были без оружия, в западне, и как не почувствовать себя слабым и беспомощным? Итачи бы ни за что не пошел на унижение своего достоинства, если бы в его руках был хоть один сюрикен, хотя тупая катана так и пылилась в углу; Саске злился, что брат запрещает ему что-то предпринять и медлит сам, что не перережет глотку тем, кто стоит у него на пути.

Между тем Неджи держал в руках огромный сверток тончайшей ткани кимоно, сделанной из шелка. Он поддерживал его в руках, в то время как Изуна оборачивал полотно верхней рубашки вокруг Итачи, облекая его в пышный наряд. Это был лишь последний штрих, основное традиционное платье, которое надевала их мать, давно было на его плечах. Неджи безжалостно распускал волосы Итачи, Саске не мог на это смотреть. Не мог смотреть как-то, до чего он редко и осторожно, как до реликвии дотрагивался лишь в определенные моменты их близости, самой-самой сокровенной, которая только могла быть между ними, кто-то нагло сминал в руках, закалывая по-новому и не понимая, что Саске готов был бороться за любое прикосновение к ним.

Итачи стоял в женском платье. Шиноби Скрытого Листа, клана Учиха, позор.

Позор.

Саске было нестерпимо стыдно перед родителями.

Должно же быть какое-то иное объяснение, почему Итачи так спокоен сейчас, почему Изуна перед этим с ним о чем-то разговаривал наедине. Брат бы ни за что, ни за что, Саске знал это как никто, не унизил бы своей гордости. Итачи опять что-то недоговорил, скрыл. Они водят его за нос, обманывают, но от этих мыслей становится только хуже.

Саске отвернулся, еще когда только внесли ткани. Он также злился на чертову покорность Итачи, позволяющего одевать себя как куклу, и никакая жертва не стоит такого зрелища. Также ревновал. Также отворачивался в сторону, все сильнее и сильнее сжимая свои и без того бледные от нарастающей ярости губы.