В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Выплеснув все, Итачи успокоился. Однако его неожиданно вспыхнувшая паника никуда не делась. Она бродила, она стучала в висках, она кричала.

«Как правы. Как они в Конохе были правы! Я убил нас, двух шиноби. Конечно, я должен его отпустить, отпустить себя, исправить все. Как я не понимал. Как же я раньше этого не понимал!».

Саске изо всех сил пытался понять произошедшее, но в какую-то секунду ему показалось, что Итачи сошел с ума: перемена в нем, произошедшая в долю секунды, была разительной. Закричал он резко, разозлился неожиданно, замолчал внезапно, но Саске ни первое, ни второе и ни третье не успокоило, наоборот, взбесило больше.

Он что, в чем-то не прав? Как раз-таки он был прав. Злость Итачи, казавшаяся ему бессмыслицей, злила во сто раз больше.

Разве не обидно хотя бы то, что шиноби Скрытого Листа, шиноби клана Учиха может так унизиться перед самим собой. Не обидно, что можно так втоптать в грязь свою гордость? Обидно, поэтому Саске внезапно испытал неудержимое отвращение к такому Итачи, переполнявшее душу, которое затмевало даже нежность и привязанность, горя желанием сделать что угодно, лишь бы избавиться от картины, мерзость которой теперь еще долго предстоит видеть в этих стенах.

Просто избавиться от Итачи. Убить. Да, убить. Уничтожить.

Саске снова передернуло от отвращения, с большей силой. С чего началась ссора, он не помнил, не хотел помнить. Он за все вместе ненавидел Итачи.

«Я убью его, я убью его, раз он так поступает со мной».

Саске смотрел в лицо Итачи. Единственное, что сейчас хотелось, это навсегда убрать из своей жизни и со своих глаз этого человека.

Эти глаза, эти черты лица, этот голос.

— Если бы я только знал, ради кого бросаю свою жизнь, ради кого собираюсь ей жертвовать, — холодной усмешке Саске не было равных по жесткости, — то я бы даже в мыслях не допустил того, чтобы рисковать уважением дорогих мне людей и своей блестящей карьерой шиноби, я мог бы превзойти даже тебя, стереть тебя в порошок, поставить в ничто, оставить позади всех и всего. Ты жалок, ты — ничтожество в этом кимоно, и если после всего ты назовешь себя шиноби, защищающим что-то, — у тебя, стало быть, нет совести и чести. С удовольствием уйду отсюда, сегодня же. Иначе я убью тебя.

Итачи спокойно смотрел в колючие глаза напротив. Он уже успокоился и отрезвил себя.

— Как скажешь, Саске. Но, знаешь ли, хочу дать тебе маленькое родственное напутствие…

— Можешь оставить его при себе, не хочу, чтобы ты лишний раз говорил, ведь тебе так нравится молчать, вот и молчи дальше. Мне не нужны теперь слова, мне ничто не нужно, ты всегда опаздываешь со своими словами, всегда приходишь с ними, когда уже слишком поздно что-то изменить, — Саске поджал губы. Его руки дрожали, он ясно чувствовал это, как и то, с каким сейчас остервенением ненавидел, презирал и любил, прекращая понимать и себя, и мир в целом.

Хотя нет, любовь здесь исключена. Что угодно, но не любовь. Любовь — это не про них с Итачи. Любовь не могла привести к кровосмешению, к тому, во что все вылилось. Саске только сейчас это осознал. Он никогда не любил, Итачи тоже вряд ли любил. Это была болезнь и не более того.

Саске не знал, что ему сейчас следует сделать. Он сказал все, что думал в эту минуту, и не жалел о своем поступке. Пусть Итачи это ранит, пусть сильно заденет, но это правда, Саске сказал бы это в лицо кому угодно.

Ведь самое страшное — это осознание того, что для Итачи в безвыходной ситуации он сделал бы ровно то же. Да что для Итачи — для родителей, для них бы так же.

Но чем больше об этом думал Саске, тем больше путался в том, что должен теперь говорить и делать; в итоге он собрался развернуться, чтобы как-то или смягчить свои жестокие слова, или что-то исправить, впиться пальцами в складки одежды брата и ненавидеть, любить, проклинать, просить прощения — без разницы, только бы оставить с собой, только бы судорожно снова сказать то, что было сказано раньше, убедить Итачи в своих словах, — но в этот момент вошел Изуна.

— Выходи, Итачи, тебя проводят.

Тот, не поколебавшись, его лицо, казалось, окаменело в выражении истинного равнодушия, спокойно двигался в кимоно прочь из комнаты, перешагивая через низкий порог, но внезапно снова услышал хлестнувшие слух новой волной злости слова:

— Не уходи. Я сказал, стой!

Но Итачи пропустил этот крик мимо ушей.

Увидев, что его игнорируют или попросту не слышат, Саске внезапно, как на втором дыхании сорвался с места. Он готов был сейчас сделать что угодно, пусть даже стиснуть в объятиях или убить, но не дать уйти сейчас. Он готов был даже пройти через пренебрежение и презрение, потому что прекрасно знал, что сделал бы то же.

Ведь это все неправда, и Саске вовсе не жалел, что оставил все ради Итачи. Он еще раз бы оставил, и еще сотню раз, потому что болен, да, болен. Пусть Итачи только знает, пусть знает, хоть этих слов бы ему младший брат не сказал никогда в жизни, если бы даже догнал, и не скажет уже ни сейчас, ни потом.

За всю жизнь они так и не скажут друг другу многих вещей, и так и не узнают о своих колебаниях, сомнениях, поскольку мертвые они уже не смогут этого всего сказать, а при жизни постоянно не признавали себя и молчали, когда стоило сказать.

Изуна, резким движением руки вовремя закрыв седзи, схватил Саске за плечо, не позволяя сойти ему с места ни на шаг.

— Отпустите, — с дрожащим в голосе холодом как готовящаяся к нападению змея прошипел Саске. Его глаза, налившиеся кровью и ставшие алыми, явно не остановились бы перед убийством в этот момент, более того, Саске скользил на грани братоубийства. Но Изуна небрежно фыркнул, отрезвляюще спокойным голосом резко оборвав все попытки его длинного монолога:

— Остынь.

Впервые глаза Изуны смотрели с настолько явной угрозой и блестели хладнокровием. Хладнокровием убийцы, который предупреждает лишь раз.

Саске, вызывающе смело не придавая этому значения, вырвал свою руку, но все же бессильно опустился на татами, скрещивая ноги и опираясь ладонями о колени. Взгляд как и до этого прожигал катану у стены.

«Убью, я убью их всех».

— Хочешь меня убить? — усмехнулся Изуна, как будто прочитав мысли Саске. Тот поднял вверх свою голову, исподлобья спокойно и холодно кидая взгляд на Изуну. Потом пренебрежительно фыркнул, удивительно отрешенно изгибая бровь.

— Уже нет.

— Спасибо за честность. Я польщен.

Саске холодно и надменно, со спокойствием в темных неподвижных глазах прожигал странным взглядом Изуну. Тот, вновь самоуверенно проигнорировав это, сел напротив него, подпирая рукой голову.

— Что за цирк? Твой брат вряд ли одобряет такое представление.

— У меня нет брата. Я не знаю того человека, что только что ушел.

— Все так страшно? — усмехнулся Изуна. — Тогда он, пожалуй, еще и огорчится, что остался без родственника. А может и обрадуется, какая гора с плеч.

— Не лезьте в наше с ним дело, — тон Саске явно давал понять, что продолжать эту тему, как и весь разговор в целом, он не намерен.

— Можно спросить, с чего это ты вдруг лишился брата?

Саске не шевелился, пытаясь подавить в груди ярость и сохранить невозмутимость хотя бы на короткий промежуток времени.

Что. Им. Всем. Надо?

— Не знаю. Может, потому что он выглядит как полное ничтожество? Или может потому, что я не намерен вам что-то объяснять? Оставьте меня.

Изуна выдавил что-то наподобие тихого смешка.

— А ты, я вижу, достаточно самонадеян, чтобы называть того, кто дарит тебе возможность отжить свою жизнь без особых приключений, ничтожеством.

— Да что вы понимаете! — вспыхнул Саске — больше он не мог ни терпеть, ни молчать. Его глаза опять загорелись жестоким огнем, губы искривились в дрогнувшей гримасе ненависти. — Что вы можете знать, что так легко говорите о нас? Вы, проживший в этой дыре всю жизнь, не знаете, что такое быть шиноби. Вы не знаете, что такое иметь семью. Вы ничего не знаете о нашей с ним жизни, о наших отношениях, о моих мыслях, какое вы право имеете судить меня и говорить, что я должен делать или нет? Вы никто мне, я вас ненавижу, вы все как один — говорите, не понимая сами того, о чем. Только Итачи в силах понять меня, только я могу унижать его и быть униженным им, поскольку только для меня он всегда совершенен и уродлив, и только для меня он дороже всех ваших ничтожных жизней, только ему судить меня и мои слова с поступками, а не вам! Он потерял честь и лицо шиноби, настоящий Учиха, как и любой настоящий шиноби, нашел бы множество других путей, а он — нет, и не важно почему, мне не важно почему, мне! Плевать я хотел на мнение других, плевать на мнение тех, кто не живет моей жизнью, на тех, кому не принадлежит моя жизнь. Я не думал, что он так слаб. Я не верю, что он так слаб. Только я имею право сказать ему это. И я не собираюсь обсуждать личное, о чем могу говорить только с братом, с тем, кто мне даже не родственник.