В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Приходилось снова создавать иллюзию бесконечного повиновения до лучших времен.

Саске, отрываясь от счета монет, посмотрел на тех, кто помешал им, незаинтересованно и презрительно холодно; это был сухой взгляд, странный, необычный даже для Саске.

В этот вечер Итачи отвели переодеться в другую комнату, но и от помощи он также отказался, прося оставить его одного. Сказал он это таким резким и категоричным тоном, неожиданным для себя, что Саске, как только кто-то попытался что-то сказать, повел бровью и сухо, как будто считая это ниже своего достоинства, прибавил:

— Вы не слышали? Отстаньте от него.

Они с братом, на днях еще раз заведя разговор о своем нынешнем положении, о многом договорились и многое уяснили между собой: продолжать пускать пыль в глаза Скрытому Листу, затаиться до лучших времен. Что нужно было деревне от Итачи — Саске старался не думать об этом. Пока он рядом с братом, Коноха не посмеет приблизиться к нему. Хватит любить неблагодарный мир.

Изуна, оставшись наедине с Саске, скрестил сухие и жилистые руки на груди и посмотрел на отвернувшегося в окно родственника, который прожигал мрачным и вовсе не веселым взглядом двор:

— Неужели рассмотрел мои слова всерьез?

— Да.

Короткий ответ довольно красноречивым тоном. Спокойным и уверенным в себе, этого хватило вполне, нежели множество слов.

— И что же? Куда привели тебя твои умозаключения? — поинтересовался Изуна. Саске, казалось, передернуло от его сухого и надменного тона, и он еще более отрывисто и холодно ответил:

— Мне кажется, это не ваше дело.

Воцарилось молчание.

Недовольный предстоящим сегодняшним вечером и напряженной атмосферой, все еще глубоко в душе переживая и терзаясь тем, чем и терзался, Саске повернулся лицом к Изуне, скрещивая руки за спиной. Он долго думал, сомневался, но все же прекрасно понимал, что не может позволить брату оставаться оружием в руках деревни.

Все, что Саске смог сделать с собой за эти дни, так это начать общаться со старшим братом так, как и раньше — по-братски. Это вовсе не означало отказ от былого запрета, едва ли не еще больше разжигая страсть к нему; только Саске наконец снова обрел то, что легкомысленно успел потерять: свою роль младшего брата. Итачи нуждался и в родственной поддержке, и в теплых отношениях в одном лице, как, впрочем, и Саске. Только осознав это, проговорив с Итачи всю ночь, он наконец успокоил свои мысли и чувства, тогда как все равно и ненависть к деревне, и беспокойство, — они остались, и съедали Саске по часам и по мелким кусочкам.

Решительно прокашлявшись, он вновь обратился к Изуне:

— Могу я вас спросить?

— Да? — тот, казалось, весь обратился в слух.

— Сколько могли бы заплатить брату, если бы он… вы понимаете.

Изуна указательным пальцем постучал по подбородку, что-то подсчитывая в своем уме, а затем ответил:

— Сто монет.

— Сто монет?! Что за дешевка?

— Дешевка или нет, это все равно деньги. Не думай об этом. Что насчет Скрытого Листа? Великодушно простишь ему обиды?

Саске сжал руки плотным замком, поднимая их перед своим лицом. Они закрыли собой глаза и губы, поэтому судить точно о мыслях и эмоциях Саске, которые можно было бы в обратном случае прочесть по лицу, Изуна не мог.

— Что я сделаю? Бесполезно тявкать издалека как шавка я не собираюсь, предпринимать что-либо серьезное сейчас тоже не выход. Они за все заплатят, я в этом более чем уверен. Они сами же уничтожат себя, я не нужен в этом деле. Я хочу забыть о существовании Скрытого Листа. Больше я ничего не желаю.

Руки Саске небрежно упали вдоль тела, он отвернулся в сторону, подходя к обеденному столику. Встав перед ним на колени и сгибаясь в спине над темной столешницей, полез в свою маленькую сумочку, которую все так же носил с собой по привычке и традициям шиноби. Он рылся в ней, вытряхивал ее содержимое к себе на колени, пока в его сильных руках не звякнул металл. Поднявшись с татами и сбросив ненужные вещи на поверхность стола, Саске медленной и твердой поступью двинулся к Изуне. Остановился буквально в метре от того и протянул вперед руку, на чьей ладони лежали крупные монеты.

— Возьмите. Это на несколько дней, включая сегодня. Покупайте нам лучшую еду. Я не хочу, чтобы кто-то смел нам мешать: оставьте Итачи сегодня в покое.

Изуна сначала покачал головой, но все же молча взял протянутые ему монеты, которые стали теплыми в горячих руках Саске. Он, так и не сказав ни слова, сдвинул брови и вышел. Понять реакцию Изуны Саске не мог, но ему было все равно. Найдя в себе силы погасить свет и разложить постели, он, даже не раздеваясь, растянулся на одной из них в желании скорее заснуть.

Между тем заснуть он так и не успел: седзи в уборочной сдвинулись с места, и вошел Итачи, шурша темно-синим кимоно.

Саске привстал на локтях, но что-либо сказать он был, как и в прошлый раз, не в силах.

В сгущающейся все больше темноте Итачи в своей одежде казался неясным видением, почти призраком. Он так и не заплел свои волосы, оставляя их распущенными, зато оделся лучше, чем это делают сами женщины, особенно искусно было завязано широкое оби. Складки ниспадали вниз, к ногам, из-за пояса талия казалась невероятно тонкой. Итачи, казалось, был создан для шелковых одежд. Матовый блеск темно-синей ткани, которой касались волосы, грация, легкость — Саске не мог отвести глаз.

Он никогда в своей жизни не чувствовал в себе настолько безумного желания сжать в объятиях талию брата и зарыться в его распущенные волосы.

Но Саске подавил в себе эти мысли, сглатывая слюну в пересохшем горле. Пытаясь взять себя в руки, отвернулся в сторону, тогда как Итачи, приподняв бровь, огляделся вокруг:

— Где все? Ты уже спать?

— Я, — голос вышел хриплым. Саске постучал себе кулаком по груди и уже чистым тоном сказал:

— Я попросил Изуну оставить нас хотя бы на пару дней. Отдал ему наши деньги, я хочу завтракать и обедать хорошей едой. Так что снимай с себя этот смешной наряд, тебе не к лицу, — выдержав паузу, Саске добавил: — Ложись спать. Я устал за день.

Тишина повисла на пару секунд; но когда Саске решил, что разговор точно окончен, и начал поднимать свое тонкое одеяло, его позвали:

— Саске.

— Что? — ответил тот, пытаясь вытащить из-под себя сбитое покрывало.

— Не двигайся.

Саске так и замер, то ли парализованный приказом, то ли голосом, то ли интимным шуршанием сзади себя одежды, то ли едва ощутимым прикосновением к своей вздрогнувшей спине — пальцы Итачи коснулись ткани его рубашки.

— Брат…

— Молчи.

Саске покорно прикрыл глаза, расслабляясь, в то время как чужие руки, потянувшись через плечи, терпеливо и мучительно медленно развязывали на его груди пояс рубашки, обнажая горящую кожу; Саске не мог не откинуть голову на плечо Итачи, чувствуя на своей шее его спокойное и тихое дыхание.

Старший брат был невыносимо близко, впервые так близко за эти дни, каждым изгибом спины ощущалось его тело в кимоно; его руки, касающиеся груди, скользили вниз, к подтянутому животу, спускаясь дальше, в штаны и белье, касаясь вздрогнувшего от прикосновения бедра; у него было все такое же тихое дыхание на ухо брату, такие же сухие губы, целующие затылок невесомо и легко, как мать целует в лоб своего ребенка.

Саске раскованно поддавался напору настойчивой руки, легко повернувшей его и толкнувшей на футон. Он едва дышал пересохшим ртом, смотрел в темный потолок, пока на его бедра не сел Итачи. Захлебываясь сладким чувством в отяжелевшем паху, Саске сжал губы и пододвинулся выше, но руки, опустившиеся на его вздымающуюся грудь, не позволили сделать этого; Итачи нашел губы младшего брата своими.

Саске, забывшись, крепко обнимал желанную талию, наслаждаясь прохладой шелка в контрасте с горячими губами, что опьяняло его и заставляло дрожать. Итачи был идеален, Саске в который раз в этом убеждался, надавливая ладонями на его спину и скользя ими вверх, чтобы остановиться на твердых лопатках. А потом снова вниз, к выгнутой пояснице, вверх — к лопаткам и основанию шеи, шелк под руками становился от трения горячим, а Саске никак не мог насладиться каждым изгибом, каждым выступающим позвонком, сжимая руками и целуя, целуя, целуя.