В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Саске с холодной ненавистью проклинал всех присутствующих. Ему казалось, что как только их оставят с Итачи наедине, он тут же сорвет с него все до единого куска, чтобы не видеть этот позор. Глаза Саске упорно гипнотизировали одиноко стоящую катану в углу. Чем не идеальное для любых целей оружие? Почему Итачи никогда им не пользовался, не дотрагивался за все время пребывания здесь до тонкого лезвия ни разу? Чего боится? Угрозы для жизни Саске? Что за маниакальное желание защитить, как будто с ним беззащитный ребенок, а не взрослый мужчина, способный сам закрыть Итачи своим телом?

«Тогда я сам убью их. Если Итачи в ловушке, я стану его оружием».

Сначала назойливых охранников с противоположной стороны седзи. Потом, если нужно, Изуну, вряд ли Саске испытает жалость после их убийства. Он не любил просто так убивать и никогда не опускался до беспричинного насилия и убийства, но сегодняшнее положение все оправдывало. Или хотя бы хотелось на это надеяться. Далее воображение рисовало еще более приятную картину, ведь мысль о мести за все, что пришлось и приходиться пережить их семье, давно набирала силу в сердце Саске.

Да, его особенно разрушительные силы ненависти в итоге уйдут на смерть виновных в несправедливом приговоре. На их смерть, когда они все будут на коленях умолять о пощаде, а это обязательно будет рано или поздно, будет страх в их глазах перед ответом за все свершенное.

Это была единственная мысль, гревшая Саске все это время и придававшая ему сил.

Но здесь, в настоящем его глаза все еще мрачно наблюдали за тем, как к дому подъезжают посетители, которых уводят разнаряженные девушки-служанки на нижний этаж.

— Я сейчас вернусь, — наконец, сказал Изуна и вышел.

Неджи в последний раз оправил пышное оби, скрещивая руки на груди. Не сказав ни слова, он также вышел за Изуной, с некой осторожностью поглядывая в сторону Саске.

Тот, почувствовав, что они с братом наконец-то один на один, все еще не шевелился, хотя остро ощущал, как онемело от долгого сидения в неудобной позе его тело. В глубине души Саске не желал сейчас смотреть на Итачи, он боялся увидеть своего совершенного в искусстве шиноби брата, свой вечный пример силы и быстроты, жестокости и хладнокровия, того, на кого равнялся Лист, и о ком ходили легенды, — боялся увидеть его в женском платье, слабого, раздавленного жизнью; боялся разочароваться, увидеть то, чего не следовало видеть. Он не хотел знать, во что превратилась сила, стойкость, мужество и холодная гордость Учиха. Но как только в воцарившейся гробовой тишине Саске услышал тонкий шорох кимоно, он не выдержал, прикусил губу и повернулся, ледяным и сухим тоном выжимая:

— Это уже не смешно. Сними, не позорь нашу семью, ты — шиноби, а не разгульная девчонка. Я не желаю видеть тебя в… в этом.

Саске замолчал так же резко, обрываясь на полуслове, как начал говорить. Его глаза застыли, приоткрытые побледневшие губы смешно замерли, дрогнув.

Надежды, что все это — несерьезный сон и поганая шутка, рухнули.

Итачи стоял посреди комнаты, видимо желая подойти к окну, но, услышав голос Саске, замер и странно посмотрел на того.

Он был совершенен даже так, даже еще более совершенен, и поэтому выглядел настолько жалко и уродливо. Волосы цвета вороньего крыла были искусно заплетены в плотный пучок на затылке, украшенный резными металлическими и деревянными заколками, блестящими в свете свеч. Лицо, раньше скрытое за прядями челки, теперь полностью открылось, и Саске как никогда четко увидел все его тончайшие линии, прежде не замеченные им: узкие скулы, темные и тонкие брови, худые щеки, неприятно, почти парадоксально длинные ресницы, холодные глаза, наполненные привычным усталым и сухим спокойствием. В фигуре Итачи как никогда скользили тонкость, аристократичность; свежесть еще молодого лица и тонко очерченные губы казались почти мертвыми, неестественными для нормального живого человека. Стройное и прямое тело, выглядевшее из-за одежды хрупким, тонуло в тяжелых складках мягкого бордового кимоно, украшенного у подола большими бутонами белых хризантем и лилий. Блеск и величие ткани, ее тяжесть, ее глубокий шорох в сочетании с аристократичным лицом и волосами — это было изумительное зрелище, но вместе с тем до дрожи гадкое.

Саске, сколько бы он ни смотрел и ни вглядывался вконец обескураженными глазами, не узнавал за всем этим Итачи, своего брата, да и просто мужчину. Не узнавал того человека, который когда-то возвращался с миссий в крови, со ссадинами, синяками, порванной одеждой, усталый, чьи смелость и успех всегда восхищали. Не узнавал того мужчину, с которым разделил постель, зная, что он, Саске, в надежных руках, за которыми последует, если нужно.

Это все Итачи?

Эта кукла, похожая на мертвое застывшее изваяние не то женщины, не то мужчины?

Что он желает этим сказать, показать? Силу своего самопожертвования? Отсутствие ценности собственной жизни и гордости? Или унизить своего брата, отвратить от себя раз и навсегда? Так ведь, да?

— Итачи, — Саске был бледен, голос понизился сам собой, — какое жалкое зрелище. Ты же отвратителен. Сними это. Не надо шутить, что ты куда-то собрался идти. Ты решил позлить меня? Или ты серьезно?

Итачи нахмурился.

Даже если учесть то, что он ожидал подобную реакцию, все равно слова Саске его сейчас чем-то задели.

— Не лезь, Саске, — голос Итачи был строг и сух, а брови — нахмурены. — Мы договорились, что это не обсуждается.

— Мы договорились, что я буду работать.

— Это только твоя прихоть. Уходи, если не можешь терпеть, я не держу тебя.

Саске встал со своего места, становясь с братом на один уровень. Лицо его выглядело спокойно, Саске мог клясться, что редко в своей жизни он был так спокоен, как в эту минуту. Он сделал шаг навстречу Итачи, короткий и твердый шаг, и вот он уже совсем рядом с бордовым кимоно.

— Слушай внимательно. Ты снимешь с себя это. Я надеялся, что ты одумаешься, думал, что из-за пережитых потрясений тебе было плохо, и ты не понимал, на что соглашаешься. Может, и сейчас не понимаешь, но я объясню: ты собрался идти вниз, развлекать богатых ублюдков. Ты собрался развлекать их собой. Ты забыл, что я не позволю тебе этого? — животное в Саске рвало и метало, но ни единый мускул не дрогнул в его лице, только уголки губ один раз вздрогнули.

Ему было горько, ему было неприятно, он не понимал, почему брат делает все это в здравом уме.

Хотя в здравом ли?

Итачи молчал, и не его бордовое кимоно раздражало, а упорное, почти вызывающее и игнорирующее молчание. Саске не выдержал, повысив голос и крепко взявшись за ворот шелковой рубашки:

— Если тебе плевать на гордость, то подумай обо мне. Мне не нужен такой ты. Ты мой и только мой, ты никуда и ни к кому не уйдешь. Я убью, если это нужно, я болен, если так можно назвать то, что я чувствую к тебе. Не поступай так со мной.

Итачи поднял руки и сбросил с себя ладони брата. Нахмурился, зло сверкнул глазами и почти выдохнул с неприятными нотками в тоне:

— Господи. Ты слышишь себя? Да ты зависим от меня. Ты посмотри на себя — что я с тобой сотворил? Ты просто… слаб.

Итачи замолчал, глядя в остекленевшие глаза брата, темные, с застывшей злостью, но его самого брала такая злость, такая досада, что он, почти задохнувшись не то в смехе, не то во вздохе, наконец ясно и четко осознал, что произошло за последние несколько месяцев. Это было страшно. Прокрутив жизнь назад, просмотрев все, осознав, что потерял ради того, чтобы быть собственностью младшего брата — сумасшедшего младшего брата, — Итачи понял, что он погубил.

Он убил в Саске его независимость. Убил в себе здравый смысл.

Злость надо было куда-то вылить. Саске был подходящим вариантом, заслуживающим этого.

— Во что я тебя превратил? — продолжал Итачи. Ему как никогда хотелось ближе взглянуть на брата. Тот молчал. — Я знаю, что я жалок, но ты знаешь, как ты жалок? Как ты ничтожен? Да, я опустился. Я давно опустился, раз позволил себе убить тебя. Но ты почему опустился? Вслед за мной? Я что, испил тебя до конца? Растоптал в тебе тебя? Перестань хвататься за меня, я не достоин тебя, прочь, пошел прочь, оставь меня, стань сильным и уйди, хватит, Саске, хватит! Прекрати! Я даю тебе свободу, признаю ошибку — я ошибся, что заставил тебя. У тебя был выбор — почему ты выбираешь худшее? Прочь! Я приказываю: хватит держаться меня, я не твой!