В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Впервые за многие дни Итачи горько и в то же время с облегчением улыбнулся, чувствуя, как его младший брат внезапно ровно задышал, не отпуская из скривившихся пальцев одежду брата.

Заснул. Заснул практически на полуслове, провалился в небытие крепкого сна.

Итачи осторожно и мягко, насколько это позволяли проминающийся под телом футон и собственная гибкость, привстал на локтях, давая возможность своим прядям смольных волос рассыпаться по плечам и спасть с них вниз, самыми кончиками касаясь постели и Саске, чьи щеки лихорадочно горели во сне от саке и повышенной температуры. Итачи, бережно держа в руках ладонь брата, осторожно прикоснулся к ней губами и положил ее на место, отодвигаясь и садясь в ногах у Саске.

«Я понимаю, что тебе обидно, но сделай правильный выбор, не заставляй меня жалеть о собственных поступках, я не хочу жалеть о них, это слишком тяжело и гадко признавать, что я был не прав. Но теперь-то я уж точно буду жесток с тобой, ты меня возненавидишь, но выбирай сам, только сам, я приму любое твое решение, если оно спасет тебя. Если хочешь, прокляни, я готов не находить покоя после твоего проклятия», — Итачи кончиками пальцев приподнял со ступней Саске ткань его одежды, закрывшей ноги.

Стопы были грязными, корявыми, где в кровоподтеках из-за мозолей, где — в ссадинах. Сбитые и пыльные пальцы, сразу видно, сколько они бессмысленно проходили весь день, не по траве, не по мягким коврам, а по песку, городу, жаре и камням, натирая на подушечках мозоли, в будущем которые огрубеют, превращаясь в корявую корку на коже.

Итачи встал, в темноте подходя к противоположной стене и дергая за длинную веревку, которая заставит звякнуть в другой комнате колокольчик. Дожидаясь того, когда к нему придут, Итачи прошел к столику для умывания, взяв с него круглую глубокую чашу и кувшин, возвращаясь к глубоко спящему брату, капризно, а потом уже напряженно хмурящему брови в беспокойном сне, раскрывая пересохшие и потрескавшиеся губы.

Седзи между тем открылись, Итачи, не оборачиваясь, спокойно попросил:

— Пожалуйста, принесите еще ведро воды и тряпок, только как можно больше: для мытья и перевязывания ран.

Неджи тут же скрылся, вернулся уже с тем, что просили его принести, и также захватывая с собой принадлежности для разведения огня. Поставив рядом с Итачи то, что тот просил, Хьюга, взяв потухшую в углу свечу, зажег ее, позволяя дрогнувшему пламени своим прозрачным светом осветить комнату и рассыпая везде дрожащие тени, плясавшие на фигуре спящего Саске.

Вода зазвенела в чаше, плескаясь и булькая, капли с отжимаемой ткани барабанили по глади поверхности; Неджи, на корточках присевший рядом с Итачи, нахмурился и кивнул:

— В первый раз набрался?

Итачи качнул головой, оттирая мокрой тряпкой натруженные ноги, смывая с них кровь, пыль и грязь. Вода оказалась теплой, Неджи, видимо еще провожая Саске, понял, что это рано или поздно понадобится братьям, поэтому вовремя нагрел широкий медный таз.

— Дайте ему утром трав, я заварю и принесу с рассветом.

— Спасибо, Неджи-сан.

— Ничего, — пожал тот плечами, неожиданно по-доброму ухмыляясь.

***

День в Тандзаку начинался так же рано, как и в деревнях, но с одной разницей: не было того самого сельского очарования, не было звуков жизни шиноби, была лишь суета любого крупного торгового города. В первую очередь начинали открываться небольшие магазинчики и лавки: люди и здесь были трудолюбивы, кроме того, город не так был богат, как могло показаться на первый взгляд. Богаты были аристократы, но и те не просто так получили свое богатство. Шиноби можно было встретить лишь в двух случаях: если у них здесь были миссии или если они посещали Тандзаку проходом. По улицам лишь проскакивали воины и самураи аристократов и феодалов, поднимая вслед за собой огромный столб пыли. Люди в Тандзаку казались высохшими и утомленными вечной работой, даже свежее утро не радовало их: детское и юношеское очарование проходит и разбивается при первом же опыте взрослой жизни. Работу найти было не так трудно, проблема была в другом: в ее качестве. Молодые люди, натыкаясь на этот камень, теряли свои солнечные мечты. В итоге все тонули в рутине. Это было жизнью, это были обычные истории, это был город.

Саске, с трудом шевелясь, уткнулся носом в футон, когда луч солнца настойчиво забил ему в еще плотно закрытые глаза. Раздраженно простонав, он слабо шевельнулся и тут же поморщился, болезненно кривя губы.

В горле невыносимо жгло и скребло, казалось, что только что была съедена горсть жгучего перца, от которого все пересохло и онемело, не позволяя сухому рту даже сглотнуть. От чудовищной жажды по всему телу разливалась тяжелая вязкая слабость, это особенно сильно почувствовалось, когда Саске привстал на локте, потирая свободной рукой холодный лоб, и ощутил, какая тяжесть осела в его крепких мышцах, что казалось, от нее кружилась голова; Саске посетило странное ощущение, что у него бред, поскольку только в болезненной горячке он когда-то чувствовал знакомую тяжесть в голове и бессвязность движений тела.

Но сейчас уже мало что волновало его, кроме животной мысли, бьющей в голове как ключ из-под земли: «Пить».

Что угодно, Саске был готов прильнуть к зловонной луже, но уже один образ воды в сознании заставлял что-то скручиваться внутри.

Болезненно щурясь от заливающего комнату солнца, слепящего еще сонные и привыкшие к тьме глаза, и не замечая, что он один, Саске блуждающим взглядом оглядывал комнату в поиске хоть какого источника воды, пусть там будет одна пересохшая капля, в воспаленном сознании это казалось истинным блаженством.

Наконец сфокусировавшиеся глаза остановились на тонком и длинном умывальном кувшине с водой. Недолго думая и даже не обращая внимания на головокружение с тошнотой, Саске в секунду оказался рядом с живительной влагой, примкнув к тонкому фарфоровому горлу потрескавшимися от жажды и ветра губами.

Вода, всего лишь вода для умывания, непригодная для питья, доводя до вершины удовольствия, клокотала в горле и судорожно хлюпала при каждом большом и неудержимом глотке. Саске пил и пил, с закрытыми глазами проглатывая живительную влагу, но ему казалось, что он просто держит ее во рту, потому что облегчение не приходило, только навязчивое желание сходить в уборную.

— Не пей это, — попытался остановить Саске голос позади, но безумие как всегда брало над любыми реакциями и желаниями верх. Однако Саске все же оторвался от осушенного им кувшина, но только по одной причине: он его полностью испил, не оставив ни капли. Результат был на нуле, лишь сознание стало лучше работать; Саске, наконец, осознал: это действительно была горячка, навязчивое желание.

Итачи, выходя из уборной, где до этого сливал грязную воду, поднял с татами небольшой поднос с глиняным дымящимся чайничком и таким же глиняным стаканом, из которого по комнате стремительно разносился терпкий и ничем не перебиваемый запах крепкого отвара, какой делала мать во время болезней отца — Саске точно помнил этот самый запах, которым тогда пропитывалась комната родителей. Он, из-под челки виновато и в то же время напряженно следя за братом, вспоминал, причем достаточно хорошо, пусть и расплывчатыми обрывками и урывками, как ночью буквально заснул на руках Итачи; это казалось не то что унизительным, а неправильным, таким, как не должно было быть.

— Ты что, все выпил? Зря, это лишь иллюзия жажды. Подойди, я налью отвар, — Итачи, садясь на место, где еще вчера лежал разобранный футон младшего брата, сейчас аккуратно и осторожно собранный и мирно покоящийся в углу, начал подливать напиток в глиняный стакан.

В любом случае, пусть и иллюзия, но такая жажда была выше любой гордости. Саске, преодолевая головокружение и тошноту в животе, добрался до брата, обхватывая руками горячий стакан.

Выпить много и сразу не удалось, пришлось не раз поморщиться и скривить лицо: напиток был чрезвычайно горяч. А так же до тошноты горек, мутен, бил в нос резким запахом лекарственных растений, запахом, который Саске не любил с детства.