В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Итачи тем временем снова занимался своими делами: убирал свой футон, на котором беспардонно спал его младший брат, сворачивал его и относил в угол, чувствуя на своей спине чужой тяжелый взгляд. Саске, мысленно с облегчением радуясь, вовсе не чувствовал ожидаемого неуюта или тяжести после ссоры и взбучки, чего он так боялся и чаще всего испытывал; вчерашнее состояние сделало свое дело, но все же что сказать и с чего начать, а сказать что-то надо было, Саске не знал. Но как только взгляд, наконец, наткнулся на перевязанные ноги, бинты на которых были обнаружены изумленным взглядом только сейчас, первая реплика вырвалась из влажных от отвара губ сама собой:

— Что с ногами?

Спина Итачи распрямилась, когда он поднялся с пола.

— Ты их поранил.

— Ты перевязал? — Саске, отпивая отвратительный чудодейственный напиток, от которого прояснялась голова и уходила жажда, с нескрываемыми любопытством и долей благодарности во взгляде наблюдал, как Итачи садится напротив, складывая руки на своих коленях.

— Да.

— И помыл? Я не заметил.

— Ты спал как младенец, — спокойно ответил Итачи, не сводя глаз с лица напротив: Саске едва заметно улыбался.

Впервые за несколько дней у него мелькнула мысль о том, как хорошо быть просто рядом с Итачи, вне зависимости от того, где они и что делают. Хорошо и приятно слушать его низкий голос, смотреть в его глаза, видя в них свое собственное отражение, принимать заботу и хоть чуть-чуть дарить ее обратно, принимать защиту и защищать самому, быть сильным для него. Ведь Итачи не нужен брат-слабак, ребенок, который будет капризничать и надуваться, ему нужен взрослый человек, который рассудит и поймет, ведь Саске был просто уверен, что его выбрали, потому что рядом с такой силой чувствуешь себя еще сильнее, и сейчас злиться, сдаваться, обижаться и ненавидеть — мелочно и стыдно, когда понимаешь, что тебе, неизвестно что думающему, помыли как принцессе ноги, не побрезговав, перевязали их, отпоили, не сказали ни слова в упрек в упоминании о вчерашнем, не отвернулись после удара. Итачи сказал, что не знает, что чувствует, но Саске не нужны были слова: какая разница? Только сейчас он понял, как глупо звучал его вопрос: он бы и сам ответил бы так же.

Он и сам теперь не знал, что чувствует к Итачи. Он никогда не знал, что чувствовал к Итачи. Это была не любовь. Это было безумие, сжиравшее их обоих.

— Конечно, это позорно, но завтра я пойду грузить товар, будут деньги, я заплачу Изуне. Хорошо, что меня могут отпускать.

Итачи вздохнул.

— Упрямец. Если бы ты знал, как похож в такие моменты на нашего отца. Ты знаешь, сколько надо работать, чтобы все оплатить? Не легче ли уйт…

— Мне не важно. Я заработаю, мы сбежим, убьем их всех, и тогда мы начнем с конца, с конца нашей прошлой жизни. Ты должен понять, что теперь я никуда и никогда не отпущу тебя. Пусть я эгоист, но я и так многое отдал и потерял, чтобы еще и терять тебя. У меня больше нет ничего, кроме тебя.

Твердая уверенность, сверкнувшая в голосе и глазах Саске, поразила Итачи. Он только кивнул головой, ведь разве брата в чем-то переубедишь? Особенно, если такая настойчивость кроется в железном тоне.

— Надо сказать Изуне-сану о работе.

Саске, помедлив, кивнул. Он осушил стакан с неприятным напитком и теперь вставал с татами, ступая на перевязанные и обработанные ноги, болевшие после вчерашних лопнувших мозолей. Работать с такими ногами целый день — это наказание для усталого тела.

Но Саске не допускал ни единой мысли об унынии или неуверенности в себе. Он чувствовал свою силу, ощущал, как она бежит по горячим венам и бурлит, перемешиваясь с молодой кровью. Саске готов был идти вперед, идти по трупам и головам остальных и готов был сокрушать все препятствия перед одной целью: жить.

Ведь он хотел жить? Так пусть он и получит эту жизнь. Неважно, какой ценой, для Саске любые способы были хороши.

— Я схожу в уборную, налей мне еще этого ужасного отвара, откуда ты его только взял, — Саске, кое-как двигая ватными от слабости и голода ногами, шел к седзи в уборную.

— Хорошо, — Итачи наклонился над столом, бережно, без особого труда наливая напиток из трав в пустую глиняную чашу, прислушиваясь, как сзади него шаркают ступни младшего брата. Внезапно отклонил носик коричневого чайника, когда уже темный и резко пахнущий отвар заплескался внутри стакана.

— Ты мне ужасно хотел сказать что-то вчера, но уснул. А я все думал об этом до утра. Помнишь?

Послышался шуршащий и скрипящий звук открывающихся седзи. Нетерпеливый шаг вперед.

— Да, — глухо отозвался голос Саске из-за перегородки, — сейчас уже помню.

Итачи продолжил наливать отвар в стремительно наполняющийся им стакан, изгибая бровь.

— И что же? Утоли мое любопытство.

Молчание затянулось несколько дольше, чем ожидалось.

— Я люблю тебя.

Саске затих в уборной, оставляя свои слова неподвижно висеть в воздухе комнаты.

***

1 — таби — так называемые носки, которые шьются из прочного плотного хлопка, с разделением для большого пальца.

2 — рикша — повозка, которую тянет за собой, взявшись за оглобли, человек.

3 — дзиори — обувь с плоской подошвой.

========== Часть 2. Резня. Глава 3. ==========

Изуна выпроводил Саске из своей комнаты со словами: «Если бы ты не был моим родственником, валяться бы тебе в моих ногах». Но Саске и не думал умолять его о чем-либо; напоминая о своей привилегии и уверяя, что никто ни о чем не узнает, он сухо просил разрешение работать. Молча скрестив руки на груди, как будто это дело его вовсе не касалось, и непрерывно смотря в одну точку, Изуна, наконец, сказал: «Мне все равно. Делай, как знаешь».

Однако если признаться, Саске не знал, зачем ему все это.

В их с братом комнате он столкнулся с Неджи, который с небольшой плетеной, точно как у матери коробочкой в руках собирал Итачи в купальню. Саске сам взял увесистую шкатулку со всевозможными маслами, пахнущими сквозь банки, Хьюга не стал сопротивляться, даже, кажется, обрадовался, что его освободили от этой ноши; он только проводил обоих братьев до дверей купальни.

Саске терпеливо и чрезвычайно ласково втирал в кожу Итачи дорогие, сводящие своим ароматом с ума масла, резко и головокружительно пахнущие и смешивающиеся с паром. У Саске ярко горели щеки не то от дурманящей жары и духоты, смешанной с удушающим запахом вереска, не то от тепла обнаженной кожи брата, близкой и гладкой от влаги, не то от ревности, при мысли о том, что кто-то посмеет провести своей грязной рукой тонкую линию вдоль выступающего на бледной спине позвоночника, который, дрогнув, непременно из-за чувствительности сладостно прогнется в терпкой муке.

Саске гнал такие мысли из своей головы. Он так и не смирился, сколько бы себя ни просил.

У Итачи неприятно замирало что-то внутри, когда брат касался его то осторожно, то настойчиво. В Саске со временем появилось нечто такое, чего никогда не было в нем раньше, даже тогда, когда все еще только началось в поместье. В характере, в поведении, в теле — что-то необъяснимо важное, что позволяло полностью отдавать себя в его надежные руки, чего Итачи до сих пор из-за непонятных даже ему самому внутренних опасений не позволял себе, видя в своем пусть и повзрослевшем брате маленького ребенка, которого нужно защищать и оберегать; даже сейчас это чувство никак не могло уйти, постоянно подталкивая к неправильным поступкам и действиям.

Но вместе с этим появилось и нечто поразительно новое.

Уверенное ощущение того, что за Саске уже иногда можно признать важное для него право старшинства.

Эти мысли и нравились, и не нравились.

Младший брат из милого, но слабого ребенка превращался в крепкого холодного мужчину, растущая рядом с ним сила, которая сможет подавить другую при желании, приводила Итачи в странное состояние не то смятения, не то дрожи.

Как бы он сам ни понимал, что совершает ошибку, Итачи никак не мог смириться с тем, что тот, кого он качал на руках и о ком заботились родители, тот самый новорожденный слабый мальчик, кричащий в корзине и зарытый в пеленках, — нынешний высокий, сильный и крепкий Саске. Казалось, что Итачи иногда ненавидел в нем его взрослую и сильную сторону, желал лишь оберегать и окружать безопасностью, но, с другой стороны, как никто желал, чтобы Саске был сильнее, чем он сам, сильнее в тысячи раз, чтобы ни от кого не зависел, чтобы мог защитить и себя, и тех, кто вокруг него.