В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

В черном ходе их ждала узкая и темная лестница наверх, с большими и широкими деревянными ступенями, скрипящими под каждым неосторожным громким шагом. Неджи, цокая языком и одной рукой поддерживая Саске за талию, другой рукой начал придерживаться за тонкие перила, потихоньку поднимаясь все выше. Саске шел слабо; на темной и, казалось, что душной лестнице, у него закружилась голова, перед глазами заплавали темные круги, мешающие смотреть на дорогу, хотя ее и так не было видно. Пару раз Саске останавливался в приступах тошноты, всякий раз Неджи, нахмуриваясь, хлопал его по спине, говоря что-то про отвар из каких-то трав, чье скучное и длинное название раздражало своим занудством.

Но, в конце концов, Хьюга осилил свою нелегкую ношу и открыл седзи, из проема которых хлынул поток света коридора.

Коридор на втором этаже был освещен не так уж и ярко, но после прогулок по улицам и лестнице Саске казалось, что здесь светло как днем. Минуя многие закрытые ширмы, ступая босыми ногами — он не помнил, когда они разулись, или же он от таверны по какой-то причине шел босиком — ступая по деревянному полу, Неджи остановился у одного из проходов. Отодвигая от себя совсем развалившегося и обмякшего Саске, он, сперва постучавшись, открыл седзи и за руку втолкнул едва стоящее тело опять в резкую и неприятную темноту со словами:

— Вот он. Доброй ночи, Итачи-сан.

Саске, для которого все произошло раздражающе быстро, какое-то время в резкой и оглушительной тишине пытался разобраться, что перед ним, где он, и его труды на этот раз увенчались успехом: глаза, сфокусировавшись, начали более менее хорошо, учитывая состояние Саске, видеть.

В темной и большой квадратной комнате, где было безумно тихо по сравнению с улицами, на татами лежали расстеленные футоны, на одном из которых неподвижно сидел Итачи. Одеяло множественными складками покоилось на его коленях, сам он уже был одет в ночное юкато и смотрел на младшего брата, не вымолвив ни одного слова при его появлении на пороге комнаты.

Саске также молчал. Он не понимал, что надо говорить и зачем, когда все предельно ясно. Просто надо пройти два шага и лечь, не раздеваясь, к себе, ведь брат просто не мог уснуть, не дождавшись его.

Итачи почти всегда так делал. Когда Саске уходил на миссиях, он иногда оставался его ждать, иногда засыпал, но бывали случаи, когда Саске возвращался, а Итачи просто лежал в темноте, поворачивая свою голову на шум, смотря на младшего брата и отворачиваясь, чтобы наконец, успокоившись, уснуть.

Простая родственная забота, простое родственное волнение, простое родственное беспокойство. Но оно всегда изумляло и радовало, а сегодня несказанно раздражало.

По дороге сюда Саске хотел сказать Итачи, о чем думал и что решил, но почему-то уже сейчас, когда настоящий и живой брат, не такой хрупкий и нежный как образ в сознании, а холодный и твердый, жестокий, сидел в нескольких шагах от него, Саске, прекрасно понимая, что надо подойти и хотя бы просто сказать: «Доброй ночи», чтобы успокоить брата, почему-то не мог больше этого сделать. Ругаясь на себя, кляня себя, негодуя, ненавидя, он приказывал себе хотя бы глубоко вздохнуть, но гордость и уязвленные чувства были выше него: он пошел к своему футону, лежащему рядом с братом, так и не вымолвив ни слова, как будто не замечая с собой чужое присутствие.

Итачи был на расстоянии вытянутой руки, до него можно было коснуться, Саске с нарастающими непонятными ему чувствами слушал его дыхание, когда присел у своего места, в желании передвинуть его дальше, но проигнорировал направленный в свою сторону взгляд темных напряженных глаз, и даже начал, стоя на коленях, передвигать футон, как услышал тихое, но твердое:

— С возвращением, Саске.

Голос, перевернувший всю сущность Саске и оборвавший все его метания и сомнения болезненным ударом лезвия родного тона. Он, чувствуя, как внутри что-то надломилось, оставил свой футон, протягивая руки и внезапно, сам не помня того почему и как, обмякая в надежных руках старшего брата. Пальцы сомкнулись вокруг его крепкой шеи, в нос ударил невыносимо родной запах. Саске расслабился и сжался, замирая в объятиях горячего тела, которое и не думало обижаться на глупого брата.

— Итачи… как хорошо, — он отстранился, серьезно смотря в лицо Итачи, чьи брови нахмурились, и сдавил ладонями его виски, — что у тебя есть я. Я буду работать, я насильно заставлю тебя быть моим, понимаешь?

— Ты пьян? Саске, — Итачи железной хваткой обхватил рукой подбородок брата, — ты покупал спиртное?

Голос, казалось, был пропитан усталостью.

— Нет, меня угостили, но дело не в этом, забудь, это мелочи, важнее другое, — Саске вывернулся из железной хватки брата, вновь прижимаясь к нему лбом, чтобы смотреть прямо в его глаза. — Я совсем не хочу спать, ты только слушай, я буду работать.

Итачи расслабился, тяжело и обреченно вздыхая. Сперва его напугало молчание Саске, а потом запах спиртного, ударившего в нос, внезапно разозлил, смешивая беспокойство и невероятной силы облегчение, когда младший брат упал прямо в его руки, затихая в них.

Нечто у Итачи внутри неприятно сжалось в тот момент. Что это было, он не мог сказать, но то, что шевельнулось, не утихло незамеченным.

— Мой брат, — Саске сжимал его, не понимая, какой величины силу прикладывает к этому. Ему казалось, что он только едва касался, едва обнимал, шумно вдыхал носом воздух, прижимался, и продолжал бормотать, яростно и жестоко вплетая пальцы в родные волосы: — Мой брат, только мой, я не буду ни с кем делить моего Итачи.

— Жаль, — Итачи усмехнулся, отстраняясь, чтобы хоть как-то ослабить навязчивую и цепкую хватку, — что родители не научили тебя тому, что присваивать все себе не очень хорошо.

— Я плевал на все, мне не нужно твое все, мне только… , — дальнейшие слова были слишком тихи и невнятны, чтобы понять их, хотя догадаться вполне было можно, чего еще ожидать от этого мальчишки.

Итачи, в пол-уха слушая бессвязное бормотание, мягко уложил Саске вниз, на свой же футон, отодвигаясь в сторону, чтобы уступить нагретое место.

— Нет, я не хочу спать, — Саске попытался встать и ухватился за Итачи, не отпуская его. Тот, вздохнув и приласкав младшего брата по его горящей щеке, проговорил отрезвляющим тоном:

— Тихо.

— Ты послушай, — не унимался Саске, воспаленные глаза маниакально блестели в темноте, голос был даже несколько жесток, — я столько сказать хотел, но не скажу уже никогда. Твоя губа болит, наверное, прости, но я не мог не ударить, я тебя так сильно ненавидел за все-все, если бы ты мог представить, как сильно я тебя ненавидел и ненавижу теперь. Я невыносимо тебя ненавидел, всегда, с детства, когда еще не родился, до рождения, даже до твоего рождения я ненавидел тебя. Я не хочу спать, я не засну, я сейчас вспомню кое-что и скажу. Я нашел работу, я буду работать.

— Будешь, будешь, я обещаю, не волнуйся, но ты мне завтра все расскажешь, — так же спокойно, как с душевнобольным говорил Итачи, не отодвигаясь, а так и лежа рядом, позволяя брату вцепиться в свою одежду. Пусть от него отвратно пахло, пусть он сам говорил абсолютную бессмыслицу, но Итачи продолжал перебирать его волосы, успокаивая и расслабляя этим и себя, и младшего брата.

— Я ненавижу тебя. Никто не знает, насколько сильна моя ненависть к тебе, насколько сильно я буду проклинать тебя до и после твоей и моей смерти, чтобы и твоя душа, как и моя, не нашла покоя, чтобы при жизни и после смерти мучилась, в старом и новом теле. А может, я все прощу, и ты прости меня за эти слова. Я сейчас только вспомню кое-что, — шептал надломившимся голосом Саске, — я вспомню, ты только не уходи, я умоляю, не уходи, никуда не уходи. Пять минут, и я вспомню.

— Да-да, вспоминай, я подожду, не волнуйся, — Итачи смотрел, как его прожигают насквозь воспаленные и колючие глаза.

— Я ненавижу тебя.

— Это к лучшему.

— Я прокляну тебя.

— Я знаю, что поделать.

— Почему ты такой?

После этих слов Саске замолчал.