В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

— Семья? — Ино, казалось, удивилась глупости вопроса. — У меня ее нет, иначе бы я тут не сидела. А где же твоя? У тебя тоже ее нет?

— У меня другие проблемы, — резко отрезал Саске. Но Янамако, казалось, не заметила его ответа, продолжая:

— А, так ты один, как жаль.

Саске громко и холодно усмехнулся, поджимая губы. Смотрел на свою пустую пиалу, та плыла перед глазами, и почему-то было плохо, тошнотворно плохо, как будто на грудь что-то давило.

— У меня есть брат.

Янамако зевнула, как будто так и не услышав, что ей сказали; попыталась отставить свою пиалу в сторону, но промахнулась: взмахнув широким рукавом кимоно, она случайно столкнула чашу со стола, та упала вниз и со звоном разбилась о деревянный пол. Саске, слыша звон и смотря к себе в стакан, внезапно, но уже весело усмехнулся, громче говоря и напирая на стол, чтобы все, все слышали:

— У меня есть брат, мой старший брат, и родители, и все у меня есть, и брат… мой старший брат.

— Собирайтесь, господа, — хозяин поднял вяло сопротивляющуюся Ино за локоть, которая что-то мямлила, пытаясь оттолкнуть чужую руку, сжавшую плечо до синяков на нем, — идите по домам, уже ночь на дворе. Я закрываюсь.

Саске и Ино, последняя отчаянно упиралась, ведомые под руки хозяина, резко, сами не понимая как, оказались на улице, холодной и темной, пустынной. Перед глазами все по-прежнему туманно и неприятно плыло, в ушах пронзительно звенело, поэтому они даже не до конца осознали произошедшее, только хмурились, не понимая, где находятся.

Саске был рад, что вышел из этого места, как, впрочем, и раздосадован глупостью, которую совершил, выпив.

— Куда тебе? Я провожу, мне всегда со всеми по пути, — Янамако, прислонившись к стене, завязала на затылке волосы, брезгливо и недовольно отбрасывая их назад.

— В дом Учихи Изуны-сана, знаешь? — дождавшись кивка Ино, Саске продолжил: — Я там живу.

— Хорошо, — Ино ухватилась за Саске, но тот ее машинально оттолкнул, и они медленно пошли вперед, виляя по переулкам.

Саске терпеть не мог новых людей рядом с собой, да и вообще общаться с незнакомцами, кому-то что-то рассказывать, чем-то делиться, тем более раскрывать себя, чего не было позволено даже наиближайшим друзьям, но сейчас он не понимал ничего, и было все равно, и почему-то Ино расположила к себе своим несчастьем, своими сетованием и ненавистью на мир, которые чувствовались в ее голосе и словах, что не могло не вызвать злорадство, что кому-то еще хуже, чем тебе самому — так приятно ощущать, что не только ты мучаешься.

По пути Саске опять начал говорить, но не обращаясь к спутнице, между тем внимательно слушавшей его, а скорее сам к себе, сам с собой, поджимая бледные губы и размышляя вслух:

— Я сам по себе все смогу, мне не нужен никто. Я никогда не видел мира за стеной, где я жил. А на самом деле все так просто и от этого еще более гадко. Мне нужна работа. Где мне ее найти?

— Послезавтра, — задумчиво выговорила Ино, — послезавтра нужно три дня грузить в столицу поклажу. Нужны люди. Иди к рынку, в палатку торговца… о, Господи, сейчас, сейчас я вспомню его имя.

Саске не ответил. Опять мрачно погрузился в собственные мысли, за всю оставшуюся дорогу так и не вымолвив ни слова.

Он не хотел идти обратно, к Итачи, сейчас почти отчаянно, до черной злости не хотелось его видеть и слышать, и в то же время хотелось и обнять, и ударить, и сказать много отвратительных слов, и разорвать на куски, поддаваясь нарастающей внутри дрожи.

Обнять Итачи, сжать его, ударить, убить это зло, но нужных слов Саске не мог найти, и от этого становилось нестерпимо, болезненно тяжело.

— Тебе налево, я не пойду, мне надо еще в другое место, этим свиньям надо заплатить мне, — Ино указала пальцем на возвышающееся здание, в котором на первом этаже горели окна. — Я так завидую тебе, — она вдруг напоследок остановила Саске, который уже пошел в свою сторону, — это так хорошо, что у тебя есть брат. Ты есть у брата.

Потом Ино, вяло махнув рукой, пошла в свою сторону, покачиваясь и что-то бормоча себе под нос. Саске еще две-три секунды смотрел ей в след, пока не пошел своим путем.

Что-то внутри него щелкнуло после слов Янамако, изменилось и перевернулось вместе со всеми мыслями. Что-то необъяснимо теплое, горячее, божественно легкое облегчение, почти детская радость.

Ноги сами несли обмякшее тело к новому дому.

***

Саске казалось, что идет он довольно твердо, не позволяя ногам вилять. Правда, после такого количества выпитого спиртного он довольно-таки быстро оправился от неприятного ощущения дымки в сознании, возвращаясь к своему обычному расположению духа. О нетрезвом состоянии напоминал только неестественный пульсирующий жар под кожей, тошнота и ужасная бессвязность в голове, от которой мысли постоянно разбегались в разные стороны; Саске несколько раз по пути останавливался, пытаясь снова собрать разум в кулак.

Однако все же твердой походкой — или ему просто так казалось — он дошел до здания, указанного его спутницей.

На первом этаже все еще горели огни, иногда входили и выходили люди в парадный вход. Казалось, что это было единственное живое место на улице, куда сбежались мужчины, а это были именно они. Все девушки, которые попадались Саске на глаза, были знакомыми при первой встрече с новым домом проститутками, живущими под крышей у Изуны.

Саске остановился у небольшой постройки напротив, поджимая губы и неприятно впиваясь холодным взглядом вперед. До дома ему оставалось несколько метров, но вряд ли хорошей идеей будет идти через парадный вход, где толпятся богатые гости, которых Саске уже ненавидел всей своей душой. Остекленевшими от накипающего гнева глазами, он мрачно и с презрением наблюдал, как разодетый в пышное кимоно богач с острой катаной на боку, которой он, возможно, ни разу в жизни не взмахнул, вылезает из рикши (2), что-то напутствуя своему извозчику. Вальяжно проходится у парадного входа, пока у самых седзи его не встречает с вежливой улыбкой, но со все теми же презрительными, возвышающимися надо всем глазами Изуна, которого Саске даже и не увидел, посмотрев сквозь него как сквозь не стоящий внимания предмет. Он не отводил взгляда от тошнотворно оплывшего брюха лоснившегося богача, от распухшего и мягкого лица, блестящего в свете белых бумажных фонарей дома, от огромных круглых рук, под кожей которых все трясется при каждом движении рыхлого и мясистого тела.

Неужели что-то подобное тронет совершенное и хрупкое изящество Итачи?

Саске вспыхнул, чувствуя, как болезненно перекручивается огонь внутри него. Почти шагнул вперед, без каких-либо явных намерений, не соображая, руководимый яростью и ревностью, душащей тело, как его сзади схватили за воротник рубашки, резко потянули и куда-то прижали, спокойным голосом, но недовольным и с нотками легкого раздражения бросая в лицо:

— Обыскались.

Это был Неджи. Все в той же домашней одежде, но уже со старыми и истасканными дзиори (3) на ногах, он с явным пренебрежением, брезгливо поморщившись, отпустил Саске, складывая тонкие аристократичные руки на груди и изгибая бровь.

— Ты что, пил?

— Не твое дело, — отрезал Саске. Он вовсе не желал с кем-то делиться своими рассказами о времяпрепровождении. Поэтому, несмотря на то, что Неджи рассерженно смотрел на него, Саске бестактно и грузно положил руку ему на плечо, опираясь на натруженное и все такое же идеальное тело бывшего шиноби.

— Отведи меня к Итачи.

— Знаешь ли, — недовольно фыркнул Неджи, — я этим по твоей милости и занимаюсь весь вечер. Пошли.

Уже у подхода к черному ходу, Саске начал ощущать нарастающую дрожь в коленях и слабость, чью вялость нельзя было унять. Неджи морщился и недовольно говорил себе под нос то ли о том, какая тяжелая его ноша, то ли негодуя на то, что запахом спиртного пропахла теперь и его одежда. Но Саске действительно, почувствовав рядом надежное плечо, начал расслабляться, напрасно гоня нарастающую сонливость из слипающихся глаз.