В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

На полу у одного из столиков, где была широкая пустая площадка, сидела девушка. Ее золотистые распущенные волосы спускались по плечам на ссутулившуюся и сгорбленную костлявую спину. Девушка, опустив голову так, что челка и тени от света закрывали лицо, перевязывала ноги длинными пыльными бинтами, которые уже использовали много раз, судя по их виду. На ее теле было короткое кимоно, чересчур растянутое, чересчур пышное, яркое, но грязное у самого его подола, как будто неаккуратно отрезанное неловкими пальцами. Руки, прикрытые по локти, были слишком бледны и худы, под почти серой кожей можно было разглядеть тонкие узоры вен.

Хозяин таверны, отставив свои дела, поклонился все так же неподвижно стоящему Саске:

— Добро пожаловать!

— Добрый вечер, — как будто ото сна опомнился Саске, так же кланяясь в ответ.

— Что будете, молодой господин?

— Чай, — просто ответил Саске, приходя в себя после минутного оцепенения. Это слово было первым пришедшим ему в голову. Найдя в дальнем углу самый затемненный и неприметный столик, незаметно приютившийся в тени и одиночестве, Саске сел за него, терпеливо и с неохотой дожидаясь своего чая и жалея, что заказал его.

Сидящая на полу девушка, быть может, как думал Саске, дочь хозяина, между тем закончила обрабатывать ноги, подняла голову и посмотрела на нового посетителя. В ее голубых глазах загорелось нечто бодрое, она улыбнулась, твердо вставая на ноги, одетые в грязные таби (1). Хозяин, быстро справившись с заказом, тихо и незаметно поставил пиалу с чаем, перебивающим запах саке; Саске буквально залпом осушил чашу, обжигаясь кипятком, но не обращая на это внимание: снова проснувшаяся в организме жажда брала вверх над жжением в горле и болью во рту.

— Сегодня вряд ли кто-то еще придет, все уже собрались расходиться, — сказал престарелый хозяин таверны девушке. Та послушно кивнула, упираясь руками в костлявые бока.

У нее были довольно приятные, но ничем не запоминающиеся и часто встречающиеся у девушек в ее возрасте черты лица. Особенными были только очень светлые волосы, голубые глаза, что делало это создание белой вороной на фоне остальных, и улыбка, с которой она встала посреди пустой площадки и крикнула:

— Пожалуйста, минуту внимания, господа.

Мужчины, как будто неохотно отставив пиалы и прервав разговоры между собой, вальяжно и лениво повернулись, кто-то даже недовольно фыркнул:

— Опять эти девки.

Саске, притаившись в своем безопасном и темном углу, медленно отпивал оставшийся на донышке уже почти заледеневший чай, следя глазами за тем, как девушка глубоко вздыхает пару раз; с ленивым любопытством разглядывал ее, скучая и продолжая размышлять над тем, что он тут делает. Зато собственные метания отошли на второй план, оставив после себя горькое послевкусие как знак неизбежного возвращения в прежний ад, от реальности которого никуда не убежишь.

Да и нечего бежать, нечего.

Внезапно девушка, широко раскинув в стороны руки, топнула ногой, развернулась и начала танцевать.

Она двигалась чрезвычайно быстро, удивительно легко и подвижно, без музыки, но казалось, что под каждым изящным движением что-то внутри начинало звучать в такт поворотам и кивкам головы. Ноги то и дело мелькали на дощатом грязном полу в ритм поднимающимся вверх рукам. Волосы разметались, на щеках появился живой румянец, на ткани наряда звякнули едва слышные и незаметные до сих пор колокольчики, скрытые под складками одежды.

Девчонка была удивительно подвижна, легка и быстра, порхала как ласточка, стреляя глазами и осторожно прикрывая веки. Ткань отрезанного кимоно, отливая всеми своими глубокими оттенками на свету, искрилась и ненавязчиво шуршала, образуя с мелодичным звоном музыку. Ноги в таби, громко топающие, то и дело мелькали все быстрее, иногда замедляясь, когда руки, словно ломаясь, разводились в стороны, открывая прикрытую кимоно грудь перед посетителями. Потом девушка кружилась, кружилась, кружилась и летала, давая своим волосам полную свободу, и наконец-то резко остановилась, улыбаясь и раскрывая руки в стороны в символе полной искренности ко всему миру.

Мужчины вяло захлопали в ладони и закивали головами, вставая и перешептываясь; девушка, протягивая вперед руку для денег, улыбалась, переводя сбитое от танца дыхание. Продолжая все тише хлопать и расплачиваясь с хозяином, мужчины, проигнорировав протянутую им вперед тонкую костлявую руку, вышли, оставляя в таверне Саске, хозяина и саму девушку.

Она широко раскрытыми глазами, наполнившимися гневом, посмотрела на закрытую почти перед ее носом ширму и вдруг крикнула:

— Будьте прокляты!

Нищие танцовщицы не были редкостью для жителей больших городов, обычно их не уважали и даже ставили ниже падших женщин, которые жили в публичных домах, грациозные, ухоженные, красивые и являющиеся самим воплощением женской красоты. Но такие бедные девчонки, их было слишком много, не вызывали ничего, кроме как искры приятного удовольствия от живости танцев, однако платить им мало кто хотел: для людей это было лишним расточительством.

Гневные голубые глаза тут же уставились на Саске, затаившего от прекрасного танца дыхание; девушка внезапно смело подошла к его столику, села на свободное место и, облокотившись локтями на столешницу, вздохнула:

— Вы хоть, — она смотрела на Саске. Смотрела ужасно устало и вымотано, от наигранного веселого и бодрого взгляда не осталось ни следа. — Вы хоть монету, только одну монету, любую, умоляю, молодой господин.

Саске, раздраженный тем, что его одиночество разорвали в клочья, чтобы его оставили в покое и ушли, без лишних слов положил на стол три монеты, оставляя остальные на уплату хозяину. Девушка, просветлев, взяла деньги, но не положила в карман, внезапно ударяя ими о стол и крикнув:

— Хозяин, выпить! Сейчас мы с вами выпьем, молодой господин.

***

Ее звали Янамако Ино. Ее это было имя или вымышленное, но Саске она представилась именно так. Бездомная сирота или просто дочь нищих или пьяниц, она работала танцовщицей, то голодая, то широко пируя. Пожалуй, деньги лучше было бы потратить на кусок хлеба, но после всего того, через что приходилось проходить, на это сил не оставалось. Оставалось только пить, засыпать на одном из столиков таверн или у крыльца богатого дома, просыпаться в грязной помойке, снова стирая кимоно и танцуя всегда и везде, где можно.

Ино и Саске, который почему-то не стал сопротивляться, увязнув в нахлынувшем безразличии ко всему и в первую очередь к своим собственным мрачным мыслям, изрядно выпили и сидели, несмотря на то, что хозяин настаивал на расхождении по домам. Янамако не рассказывала о себе, только подняла ноги, развязав ватными непослушными пальцами бинты и показав распухшие вены и синие икры ног.

— Это от танцев, воды и голода, — пояснила она. — Я танцую каждый день, вечер, утро, ночь, мои ноги не стоят, они болят, и мне приходится так обвязывать их. Я танцую, а мне иногда ни монеты, потому что они все — грязные свиньи, — еще один глоток саке. Ино мутным взглядом смотрела на безразличного ко всему происходящему Саске, который холодным взглядом прожигал стол, незаметно для самого себя прислушиваясь к глухим ударам своего сердца. Его взгляд явно говорил об отсутствии всякого интереса к болтовне Ино, на которую он не обращал внимания.

— Я часто не могу встать на ноги. Я иногда лежу и думаю, — продолжила Янамако, как будто рассказывала это сама себе, — когда же я уже умру? Ведь смерть — это так хорошо, правда, очень хорошо. У меня все болит, все ноет, я так хочу расплакаться, но мне нельзя, иначе я не встану. Зачем я живу? В моей жизни нет никакого смысла. Мне даже выпить иногда не с кем, но хотя бы сегодня мне повезло. Ты очень красивый, ты знаешь, что сыновья феодала ничто по сравнению с тобой? В детстве я мечтала о том, что меня встретит сын дайме и заберет, но думаю, что меня встретит только смерть в яме, где я лягу спать и не проснусь от голода и холода.

— У тебя, — внезапно послышался немного сухой голос Саске, начавшего вникать в суть разговора, — где семья?