Портреты Пером (СИ)

– А ты выздоравливай, выздоравливай, – Джим недобро заулыбался, впиваясь в него глазами. – Я тебе покажу никакой фантазии. Думаешь, я зря время терял?

В ответ Арсений печально вздохнул и зашуршал шоколадковой фольгой.

– Если попрошу – не сделаешь ведь. Как был садистом, так и остался… А душа требует.

– Арсень, если твоя душа требует пироженку, ещё одного бегемота или проперчёный стейк, то даже и не думай. А в границах разумного можешь просить.

– Какая нафиг пироженка? – он надкусил шоколадку и возвёл глаза к потолку. – Джим, я тебя хочу. Сегодня. Сейчас. И фотки у меня нету. А если бы и была, вот, – продемонстрировал руку, замотанную толстым слоем бинтов по первые фаланги. – Но если ты совсем уж прям стесняешься, я согласен на второго бегемота. Учти, он должен быть цвета фуксии. Иначе с первым сочетаться не будет.

Джим потёр переносицу. Шумно вздохнул.

– Кажется, ты вернулся, чтобы вить из меня верёвки…

Задумался. Прикинул расположение дежурств.

– Днём невозможно, в любой момент могут зайти. Ночью сегодня дежурит Дон. Поставлю ему бутылку хорошего виски, он меня пустит. А теперь говори честно – как себя чувствуешь?

– Как-как… – Он продолжал поглощать шоколадку, – как человек, которому не дают жрать пироженки. То есть, ощущаю абсолютную безнадёжность собственной экзистенции. Если ты про рёбра, они слегка ноют при резких движениях. Если про то, что я узнал часом ранее от Софи – то мне всё ещё хреново, да и будет довольно долгое время. А ещё есть охота, а ужин только через полтора часа. Так достаточно полно?

Джим кивнул. Информация хорошая. Рёбра за пройденное время должны были вполне себе встать на место, то есть глубоко дышать можно. А если учесть, какими темпами его ненаглядный поглощает всё съестное, до которого дотягивается…

– Хорошо. – Встал, одёрнул халат. – Распоряжусь, чтоб тебя покормили пораньше. Куплю виски. Договорюсь с Доном. Вечером жди.

– Не забудь салфетки и бегемота, – напутствовали его невнятно из-за шоколадки. – И, если не сложно, ноутбук какой-нибудь. Я до вечера собираюсь цветы фотографировать, надо же чем-то заниматься.

– Без бегемота обойдёшься. Ноутбук принесу, твой. В больнице есть бесплатная wi-fi-точка, но пообещай: ты не будешь искать информацию о выживших.

Арсений секунду пристально смотрел на него. Во взгляде мелькнул этот прежний злой холод. Или показалось?

– Обещаю, – ответил спокойно.

Остаток дня выдался насыщенный. Арсений, как и обещал, фотографировал притащенные цветы, думая о Софи.

Об английской аристократии.

О том, что оба они – и он сам, и Софи, прекрасно знали с самого начала – вместе не будут.

Ему позволено было какое-то время жить на Мейфере, пугая её благопорядочных соседей своей антианглийской физиономией и повадками варвара, называть Гайд-парк «ничё так сквериком на побегать» и заказывать в шикарную пятикомнатную квартиру пиццу из кафе через пару кварталов.

Ему было позволено играться, пока леди забавляли эти игры, пока развлекали её.

Ни к чему обманываться, он был для неё частью экстравагантного имиджа. Некоторые из Лондонских верхов экспериментируют с одеждой, некоторые заводят экзотических животных.

Софи пошла дальше и с размахом – завела любовника из низших слоёв, иностранца, фотографа со скандальной репутацией.

Но речь никогда не шла о детях. Она, в постели бешеная и ненасытная как дикая кошка, принимала таблетки.

Как вообще могло выйти такое – внеплановая беременность – у неё? Звёзды сошлись, что ли? Половина таблеток оказалась на эффекте плацебо, а он не сработал?

Но теперь всё вернулось на круги своя.

Она, спустившаяся к нему в ад и грязь, вытянувшая оттуда, снова уходила. Отпустила руку, поманив призраком солнечного света. Не было никакого солнца. Или было, но никогда не принадлежало ему.

Но ребёнок-то мой.

Он пристроил фотоаппарат на тумбочке. Штатива не было, а держать перебинтованными пальцами – то ещё решение.

Не твой. Какой-то там половинчатый набор генов против понятий о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо» для высшего общества. Не будешь же ты позорить Софи требованием генетической экспертизы.

И твой ребёнок под фамилией Фолл

Софи под фамилией маньяка, которого ты почти что ценой жизни вытащил из небытия

«What I think don’t matter anymore», вот уж точно

Фотоаппарат, неровно установленный, едва не свалился с тумбочки.

Так, хватит. Прекрати скулить как брошенная подзаборная сучка

Любила тебя Софи или нет – это её дело. Любил ли ты её – сугубо дело твоё. У вас был прекрасный год вместе, она была твоей музой и помогала в работе. Всё прекрасно, есть что вспомнить. Если хочешь впасть в депрессию – иди напиши слезливые мемуары.

Следующие полчаса он старался не думать.

О Джоне Фолле, который будет стоять с его любимой женщиной у алтаря. Которой будет приносить фальшивую насквозь клятву.

Нет, он старался не думать.

И о том, как будет прекрасна Софи в белом платье с дорогущим голландским кружевом. Почему именно голландским? Чёрт знает. О другом хорошем он не слышал.

А ткань тогда откуда? Лучший китайский шёлк, а, спец-модельер? Или этот… который производят гусеницы тех здоровенных бабочек которые павлиноглазки***** двадцать шесть сантиметров

Он вроде самый дорогой.

На этом моменте Арсений всё же силком заставил себя перестать думать. Это как в Сиде – почти. Не думай, и не будет вокруг всякой дряни.

Он раскладывал цветы на подоконнике, простыне, столиках, утащил огроменный букет в ванную (в каждой палате была такая, вызывая стойкие ассоциации с гостиничным номером), разбрасывал цветы, курял их в воду.

Капли блестели на влажных лепестках, скатывались, Арсений подбрасывал мокрые цветы, обдавая мелкими водяными брызгами себя, фотоаппарат и бинты. Сосредоточенно бросал в воду, окунал вниз венчиком, удерживая ногтями стебель, ставил на дно вазы. Цветы мягко, призрачно-сладко пахли, наполняя крошечную ванную чем-то неуловимо-тревожным.

Вскоре мокрые алые, белые и розоватые лепестки валялись по всей ванной. Плавали в набранной воде, в которой по щиколотку стоял Арсений, лежали на краях раковины. Раздраконенная гвоздика багровела на белом кафеле рядом с листом развёрнутой обёрточной бумаги. Тонкий запах золотой водяной пылью переливался в комнате; мерцал в отблесках от потолочного светильника, ловимых осевшими по стенам каплями влаги; он же бликовал в линзах простенького объектива.

А вот что я оказывается фотографирую

Я фотографирую запах цветов.

Сегодня.

А сразу не понял. Вообще ничего.

Через два часа работы Арсений откинул со лба намокшие пряди волос, сел на бортик (смахнув с него лепестки предварительно), оглядел разруху. Мокро, пусто. Холодный кафель, вода и кучка намокших цветов.

Фотоаппарат он предусмотрительно держал в согнутой руке, чтоб не коснулся воды.

Халтура

Ну да ладно зато тренировка

Конечно, влетело от пришедшей в шесть медсестры. Убирался, как мог, загладил вину шоколадками. Поболтал с девушкой, пообещал ей, как выздоровеет, фотосессию. Оказалось, она его как фотографа знала – запомнила в одном из журналов, удивилась ещё, что имя необычное, потому и запомнила.

После процедур, не зная, чем заняться, высунулся походить по коридору в халате и тапках. Заглянул в соседнюю палату.

Его устало и с чувством послали на чистейшем русском.

Арсений понимающе кивнул, сказал «о’кей», закрыл дверь, собираясь идти дальше…

Остановился. Засунулся обратно.

На кровати сидел замученный, бледный человек среднего возраста, в больничной пижаме, и неловко тыкал пальцем в экран смартфона.

– Звиняй, – обратился к нему Арсений по-русски, – вот ты щас что сказал?..

Через пятнадцать минут они с лечившимся тут же соотечественником уже пили его чай, заедали притащенными Арсением шоколадками и радостно, громко (чтобы все могли порадоваться – как они объяснили это друг другу) орали друг другу на родном, не стесняясь в выражениях (всё равно никто не поймёт). Тот ворочал каким-то международным бизнесом, вроде что-то там связанное со строительством нефтепроводов – Арсений особо не вникал; зато он, седьмой год живя в Англии, страшно скучал по родине и был жутко рад хоть с кем-то от души поговорить по-русски.