Портреты Пером (СИ)

Сон никак не отпустит, он наполовину спит, наполовину нет, глаза открыты он точно знает что видит реальность и при этом спит, но тень идёт к кровати, подходит, слепо ворочает головой…

Арсений не дышит, нет, но знает – она нашла. Она нашла и больше не отступит.

Он рывком выбивается из-под душного одеяла – прятаться уже не поможет, ничего не поможет, и протягивает руки в серый туман, к знакомому силуэту.

– Не дай ей меня сожрать! – орёт, что есть сил, заходится в крике, потому что знает – это его последнее спасение. – Не дай этой дряни меня сожрать!..

Лоб ощущает тяжёлое, горячее прикосновение. Тихое хмыканье.

– Арсень, проснись, – его грубо трясут за плечо.

Он жадно, с всхлипом, втягивает в себя воздух. Как выныривающий с большой глубины. Над ним нависает Кукловод. Не отдавая себе отчёта, Арсений вцепляется в него, притягивает. Роняет на себя, в конце концов. Жадно, всхрипами дышит, как загнанное животное, плотно окольцовывая руками чужую материальность.

– Н-не уходи больше… Никуда… мне надо продержаться ещё… три дня трое суток… нельзя чтобы она сожрала…

– Ты болен? У тебя бред? Галлюцинации? Что?

Арсений слегка приходит в себя.

– Да... да, галлюцинации… – он тяжело сглатывает между двумя захватами воздуха. – Тэн… мы с ней увлекались эзотерикой… она поила меня какой-то травой, думала, я начну вещие сны видеть… Снов не увидел… а это… до сих пор сказывается. Глюки… кошмары.

Он заставил себя разжать руки и выпустить Кукловода, хотя сильнее всего хотелось сейчас прижаться к нему, уткнуться носом в шею и попытаться заснуть. Было чувство, что за ним удастся укрыться от тени.

Кукловод смотрит с картины глазами, выписанными масляной краской. Он чувствует прикосновения кисти – кожей, пальцами, пламенем над чашей. Ноздри подрагивают он собственного запаха, тяжёлого, но сладкого, ибо это – запах существования.

Сделай Арсень ещё несколько мазков – и можно будет пошевелить пальцем. Ещё несколько – моргнуть. Под руками – натяжение нитей, карминово-красное пламя, кобальтовые тени.

Кукловод смотрит на себя с холста. Кукловод смотрит на себя на холсте.

Кукловод есть.

За окном полощет ливень. Громыхает как булыжники по листу железа скатываются, или ветер этими листами железа на крыше гремит, может. То и дело сверкают молнии, высвечивая летящие капли дождя. Арсению, пока ещё дико оглядывался на окно вечером, они казались замедленной синхронизированной вспышкой.

Гроза не унималась. Она полыхала с космическим неистовством, и, казалось, вот-вот должна была родить среди бушующих, разорванных в клочья небес новую вселенную.

Арсений лежал на диване рядом с Кукловодом. На портрете считанные штрихи оставались, но при таком светопреставлении невозможно было даже развести краски – бесконечные всполохи путали цвета, а потом и вовсе электричество вырубилось.

Оставалось только лежать.

Ливень хлестал по стёклам, и Арсений не мог слышать дыхание Кукловода.

Потом был почему-то перерыв, когда грохотание смолкло на целую минуту, и вроде бы даже дождь стал потише. Арсений приподнялся, склонившись над своим божеством.

– А я собой его писал, знаешь? – сказал рядом с ухом. Чтобы уж наверняка за всем этим грохотом.

Кукловод улыбается. Этого не видно, но чувствуется.

– Знаю, – хрипло. – Мной тоже.

– Да, нами… обоими. – Арсений утыкается лбом в его плечо. Никакой нужды в этом нет, кроме полного физического изнеможения. Голову держать на весу сил нет. – Чёртова краска… – шепчет в его плечо, без всякой надежды быть услышанным. – Она притворяется. Кровь это… Наша.

За окном опять полыхнуло, выхватив на миг все предметы в комнате до нереального ясно.

В секундную тишину Арсений вслушивался в шорох дождя настороженно, как зверь. И когда снова загремело железом над крышей, над потолком, прямо над ними, он медленно приподнялся на руках, наклонив голову, и, горбя спину, провёл носом по телу Кукловода от шеи до живота, вбирая запах. Тепла, горького кофе, крови, жжёного пластика, ещё чего-то, много, намешано… и сквозь всё это – его, густой, душный, как давящий дым, втёкший ядовитой обжигающей болью в лёгкие…

Есть

Он есть

Мой… рисунок

Арсений улыбнулся. Выпрямился, вглядываясь в его мерцающие глаза. Достаточно близко, чтобы не заглушил дождь.

– Я люблю тебя, – сказал тихо и отчётливо.

====== 2 мая ======

Кукловоду казалось, будто бы он вырос. Будто раньше сущность его, душа его, были подобны иссушенной виноградине, неровной, неполноценной, мёртвой. Теперь – даже не сравнишь с расправленными крыльями. Крылья – лишь часть, узкофункциональная, а он – ожил. Чувствовал окружающее всей своей полнотой, ловил пальцами нити чувств и эмоций.

Последний мазок на портрете дал ему жизнь.

Кукловод, ощущая в себе это, хотел испробовать теперь всё, чего был лишён. Он унёсся в логово, открыл, разблокировал там окно, и дышал – полной грудью вбирал в себя свежий грозовой воздух, ловил лицом капли. Потом, мокрый, отфыркивающийся, спустился к очищающему место работы Арсеню.

Воздух пел. Вибрировал натянутыми струнами, гудел ожидающе. Он был как большой кусок масла, размазываемый по срезу свежего хлеба. Понятно, что хлебом этим и был Кукловод.

– Сейчас мне кажется, что ради момента рождения стоило быть полумёртвым, – он уселся в кресло. С мокрых волос капало – по плечам, по носу, но это не раздражало. Может, теперь он даже поймёт, что люди находят в мыльном намокании. – Но это от эйфории. Скоро пройдёт.

Арсень слегка улыбнулся, но ничего не ответил. Он сортировал тюбики краски, рассеянно откидывая в коробку те, что совсем опустели. Могущие пригодиться кидал в стоящий на столе ящик. Волосы Пера, недавно побывавшего под ливнем на улице, свисали теперь слипшимися прядями и закрывали большую часть лица.

Кукловод снова, с удовольствием потянул носом. С улицы, от окна, несло свежестью, в самой комнате стоял ощутимый запах масла и растворителя. За ним, заднепланово, угадывался лёгкий оттенок касторового масла. Это было в воздухе и раньше, но теперь ощущалось совсем по-другому. Даже полированное дерево подлокотников совершенно иначе касалось подушечек пальцев.

– Я отпущу тебя, Арсень. – Он откинул голову на спинку, наблюдая за художником. – Отдам десятый ключ. Хотя мне и неприятно, что вместе с тобой выйдут и те, кто за свободу не боролся.

– Многие из них помогали мне одним своим присутствием, – вымолвил тот хрипло. В последние два дня он вообще говорил редко и неохотно. Правда, за фразой снова последовала непонятная улыбка.

– Это не имеет значения. Открытая дверь открыта для всех. Куда пойдёшь ты?

– У меня-то как раз, – он отбросил последний тюбик в коробку на полу и потянулся, – выбор огромен. Я не в своём времени, без связей, работы, документов – мои ведь недействительны? Это ли не свобода.

– Ты можешь остаться.

Кукловод склонил голову набок, наблюдая за его реакцией. Отпускать от себя своё Перо не хотелось. Привык, сроднился даже, даже к запаху его, который незаметно пропитал всё в логове. Не ему, познавшему свободу, ограничивать Арсеня в выборе своей судьбы. Но хотеть никто не запрещал.

– Станешь моим помощником, наберём третий акт. Не сразу, может, через полгода. Мне тоже надо отдохнуть.

Арсень поднял голову. По взгляду сложно было что-то понять, он был устремлён в себя.

– Может, я вернусь. Но так же, как в своё время Тэн и Райану, мне надо самому понять, что я хочу вернуться.

– Двери особняка всегда открыты для тебя.

Кукловод встал. Подошёл к портрету и ещё раз устремился взглядом в его материальность и завершённость.

Расставаться с Пером сейчас, когда жизнь, наконец, начала открываться Кукловоду, было тяжело. Но и держать его он не имел права – работа закончена.

– Побудешь со мной ещё день?

– Конечно, учитель, – Арсень подошёл сзади, встал рядом. – Только… разве ты не собрался иммигрировать куда-нибудь? Большинство марионеток нынешнего акта… не факт, что кто-нибудь из них не кинется доносить на тебя. – Казалось, слова даются ему с трудом. Арсень провёл рукой над портретом, не касаясь, впрочем. Смотрел куда-то сквозь. – Я думал… предложить тебе уехать. Я мог бы сопровождать тебя.