Портреты Пером (СИ)

– Никто не обращался с твоей жизнью так, только ты сама, – в голосе Эм появляются холодные нотки. – Решила, что тебя обидели, и теперь несёшь это сквозь всю жизнь. Да, твоя мать поступила плохо, но помнить это выбрала ты.

Светловолосый призрак спускает ноги с края ванны. Несколько лёгких шагов – и она растворяется в воздухе, а Алиса всё ещё провожает глазами её несуществующий силуэт.

Саманта умерла в прихожей. Оказалась первой у ящиков с поставками, и это не понравилось какому-то придурку. Её оставили там же, раздетую – одежду растаскали на перевязочные тряпки.

Дарби получил заражение крови, когда напоролся на ржавые гвозди. Чтобы не носиться с больным, его убили.

Фокусник.

Жонглёр.

Директор.

И из всей их труппы остался только Мэтт, только он смог выжить. А виновата – Алиса. Винить Элис малодушно, потому что Алиса, если бы была осторожнее, не подставила бы труппу. Возможно, испугайся она Элис пораньше, даже смогла бы не убивать.

А ещё – виноват Джон. Потому что с нами происходят разные события, но напоминать их себе выбираем мы сами. Эмили была права. Только Алиса смогла взять себя в руки, смогла прекратить убивать. А Джон не смог.

Каблуки глухо стукаются о кафель. Алиса спускает ноги с края ванны. Ей нужно пройти по всем местам смерти, вспомнить и почтить всех. Это единственное, что она теперь может сделать.

Кукловод смотрел на работающего Арсения. Уже где-то полчаса смотрел. В руке – стакан виски, вторая – лениво поглаживает гладкий подлокотник.

Его Перо работает. Песня, а не зрелище. Увлечённый, нет, одержимый, кисть то пляшет по холсту неровными мазками, то летает – плавно или стремительно. Наслаждение – осознавать, что эти движения создают твой образ.

Глоток – и горькая жидкость обжигает пищевод. И хорошо, что никуда не надо спешить – вечерняя работа закончена, марионетки скоро отужинают и разойдутся.

Арсень сейчас сам как будто выписан чьей-то вдохновенной кистью и каждую секунду он-картина меняется, по нему скользят оранжевые отсветы лампы, контрастируя с синеватыми неосвещёнными участками.

Мой…

Ещё один глоток отправляется вниз, к желудку, горяча грудь.

Ты, Арсень, мой…

Кукловод ласкает его взглядом, или пожирает, но очень ласково. Кто его знает, хитроглазого русского, зачем он пришёл, зачем пишет Кукловода с такой страстью и желанием. Глупо доверять ему, зато им можно любоваться.

– Арсень, ты скоро закончишь?

– На сегодня или вообще?

Огрызается. Не любит, когда его отвлекают.

– На сегодня.

– К полуночи.

К полуночи – это очень хорошо. У Кукловода есть планы на Арсеня, и как раз после полуночи. Когда обстановка будет интимная, комнаты погрузятся в бурый полумрак, будет тихо и безлюдно…

Арсеню должно понравиться.

Потому что это – подарок.

Кукловод усмехается и отпивает ещё глоток.

Два часа проходят в молчании. Арсень сосредоточенно работает, но около полуночи начинает сворачиваться. Убирает краски, ставит кисти в банку. Берёт бутылку с растворителем и тряпку, на секунду замирает, затем почему-то откладывает и то, и другое.

– Хочу, чтобы сегодня руки были в краске, – произносит удовлетворённо, проходя к дивану. Устало плюхается рядом и, довольный, демонстрирует Кукловоду свою руку. Краска пятнами на коже, покрывает пальцы, забилась под отросшие ногти. – Смотри, – он улыбается, щурясь на боковой свет софита, – эта краска всё равно, что твоя кровь. Ей я пишу тебя. Как думаешь – отмывать от неё руки – кощунство?

– Если не хочешь… – Кукловод приподнимает его ладонь и медленно целует вымазанные пальцы, – можешь не отмывать… ты нравишься мне любым, Перо.

Губы чувствуют маслянистое прикосновение запачканной кожи. Есть что-то в таких медленных выцеловываниях, да и в самой позе тоже. Это делает чувство обладания всеобъемлющим.

Арсень принимает молча, только слегка улыбаясь. Он сидит, закинув ногу на ногу, и мягко щурится в полумраке. Протягивает свободную руку к табурету, на котором стакан с недопитым виски. Сильные пальцы охватывают гранёные бока, смыкаются, закрывая золотисто-чайные отблески.

– Может, – он медленно делает глоток и щурится в его сторону, – ты меня просто плохо знаешь, м? Иногда я болею. Это не очень эстетичное состояние.

Кукловод улыбается. Прижимается щекой к его руке и смотрит в глаза, внимательно и ласково.

– Кстати о болезнях. Хочу попросить кое о чём.

Арсень не дурак, должен правильно интерпретировать его «хочу попросить». Эта игра всё интереснее.

Арсень залпом опрокидывает в себя остатки и со стуком возвращает стакан на место. Снова откидывается на спинку.

– Ты как-то упоминал, что твои дружеские советы надо воспринимать как прямые приказы. Как же в этом случае следует воспринимать просьбы, не просветишь?

– Так же. – На секунду прижаться губами к ладони. – Но я не попрошу ничего сверхъестественного.

Арсень тихо смеётся, совершенно естественным жестом свободной ладони задирая свою майку. До границы рёбер, где виден их выступ, ладонь оставляет там же, под собравшейся в складки тканью.

– Жарко, – поясняет зачем-то, – не было бы лениво, вообще бы стянул с себя всё к чертям… Так о чём ты намерен… приказать?

– Навести Джима. Посиди минут десять, поболтай… – Кукловод прикрывает глаза, продолжая прижиматься губами к его ладони. Он слушает пульс.

Удар – громкий, оглушающий…

Задержка…

И забился.

Стоит усилий не начать улыбаться шире.

– Глупо получается, знаешь ли… – Кукловод говорит негромко, прямо в ладонь. – Вот вы души друг в друге не чаяли, а вот – даже не разговариваете. А потом у него, бедолажки, не выдерживает сердце, а ты такой равнодушный и не навещаешь. Это привлекает лишнее внимание.

Арсений наклоняется над ним. Улыбка делается той самой, звероватой.

– Я люблю Джима, это так, – горячий шёпот обжигает ухо. От губ Арсеня пахнет выпитым только что виски. – Я люблю его, но портрет я хочу. Вместе с тобой. Ты сам назвал меня художником. Я художник. И я попросту сдохну, если не буду с тобой… потому что тобой я одержим. – Горячий влажный язык скользнул по ушной раковине, – потому что ты стал моим наваждением, моим фетишем… – Арсень прикусил верхний край уха. Сильно, до боли, но всего на секунду, после чего отстранился, всё так же улыбаясь. – А теперь можешь делать что хочешь. Я сказал правду.

– Вот и увидитесь перед тем, как он помрёт, – Кукловод чувствует, как ярость захлёстывает нутро, выплёскиваясь из глаз и рта. Это потрясающе. Эти эмоции, эта страсть – то, что он обычно так любил пить из Арсеня, теперь рождается в нём самом. Но это не повод не наказывать за дерзость. – Я, как и говорил, забочусь о тебе. Можешь считать эту встречу подарком.

Он резко перестаёт улыбаться. Арсень, наконец, перестал притворяться, это хорошо. А раздражение вполне можно пережить.

Зато какое зрелище его ожидает…

Кукловод встаёт, скользнув рукой по волосам Пера.

Ты сказал правду, Арсень.

А почему сейчас, а?

– Я выпровожу Джека из его комнаты. Иди. У тебя десять минут плюс дорога.

– Как… – Арсень поднимается, медленно, с силой вдавливает палец в его плечо и ведёт вниз, наблюдая за этим движением из-под полуопущенных век, – скажешь. – Переводит взгляд на лицо. – А что мне можно? Знаешь, последнее желание умирающего – закон. Священный даже для тех, кто ни в каких богов не верит, как ты или я… – палец вдавился до боли, отпустил, и предплечье перехватили все пять, горячие даже сквозь ткань рубашки, – Если Файрвуд попросит, разве я смогу отказать? Хочешь посмотреть, как твоё Перо отдаётся умирающему? – Арсень склонился над ним, по-волчьи скалясь и снова переходя на насмешливый шёпот, – хочешь… как я буду с тем, кого ты ненавидишь… Но, знаешь, в утешение могу пообещать – когда я буду кончать, лёжа под Файрвудом, я могу послать тебе в камеру воздушный поцелуйчик.

Кукловод посмотрел на него почти недоверчиво. Взъерошенный какой-то, глаза горят.