Портреты Пером (СИ)

По ночам можно было проходить сквозь стены. Вокруг была та же мебель, та же кровать, на которой он лежал и с которой вставал, тот же пульт Кукловода и его кресло… только в кресле сидела знакомая уже тень.

Сердце прыгает у самого горла.

Арсений, стараясь не дышать, медленно подходит к ней, понимает, что она сейчас услышит, заметит, почует, обернётся, пустые чёрные глазницы уставятся на него, и...

– Библиотека, тайник, три раза. Ты забываешься, марионетка.

Резкий, властный голос.

Арсений открывает глаза. Он лежит на скомканных, промокших от его же пота простынях в мерцающей полутьме логова. Всё ещё ночь. Кукловод – за мониторами. Произносит очередную авторскую ремарку между бесконечными действиями кукол в своём театре.

Перо лежит некоторое время неподвижно, успокаивая дыхание, потом поворачивается на бок, так, чтобы его видеть.

И уже спокойно закрывает глаза: до утра кошмар не вернётся.

Доверяю ли я тебе?

Утро. Дела за пультом сделаны. Более того, Кукловод даже попытался приготовить подобие завтрака. Овсянку он пересолил, потом она подгорела, мёд засахарился и добавлять его к каше было сложно. Но Арсень ел. Морщился и ел.

Теперь Кукловод сидел с бумагами на поставки в кресле, в кабинете. Смотрел на разводящего краски Арсеня. Думал.

Ты попрощался с Джимом. Отлично.

Но доверять тебе из-за этого?

– У тебя есть пожелания по продуктам? – спросил неожиданно для себя. Неожиданно, но логично – свои поставки он заказывал с общими.

Зубы стучат.

Пальцы вцепляются в волосы. Болят колени, он стоит на страницах дневников Джона, на своих эскизах, на полу, стружки карандашей, скрепки. Больно, волосы тоже больно, больно запястья.

Он корчится у подножия портрета, сжимается в комок, жуть хватает за горло, жуть лежит серыми полосами света на краю ковра, на пятнах краски, заляпавших пол.

– Она… тут эта дрянь…

Тень нависает над ним, безглазая, тихая. Неотступная. Она пока не видит, она слепа, но может учуять, уже вот-вот...

Хлопает дверь.

– Перо? – холодно окликает Кукловод.

– А… – Арсений выпрямляется, встряхивает головой. Поднимается с пола, оглядываясь на пустые углы. – Я карандаш на полу потерял, никак найти не могу… Тебе кофе на ночь сварить?

Присутствие Арсеня стало привычно. Не как воздух, но как умиротворяющее жужжание системных блоков. Арсень стал органичен.

Кукловоду нравилось видеть его подле себя. Иногда Арсень сидел рядом, на ручке кресла, и тогда возникала дурацкая в своей иррациональности идея купить двухместное кресло. Иногда он подходил сзади во время ночных посиделок у мониторов и ставил перед Кукловодом кружку исходящего паром кофе. Неизвестно, как угадал, но кофе всегда был чёрным, без сахара и других добавок. Очень крепким.

Во время работы было приятно иногда откинуться на спинку, прикрыть глаза и вспомнить, как Перо выгибался под ним ночью. Приятно было вспоминать их жадные поцелуи, крепкую хватку рук на своей спине.

Иногда Арсень его обнимал. Неожиданно, подходил сзади и обнимал. Это началось недавно, и не сказать, что нравилось, но что-то в этом было.

Арсень был повсюду. Даже когда его не было рядом.

– Эта тьма… я вижу, я… она часть тебя, или даже не так… она… это ты, это твоя суть, ты выходишь, вышел из тьмы, но… не вернёшься… нет, не так… не так!..

Арсений швырнул кисть на табуретку. Там она звякнула о стеклянную банку с водой и свалилась на пол. Перо заходил по комнате от мольберта до окна и обратно. Хотелось выламывать пальцы. Невозможность выразить то, что мучило его, с каждым днём становилось всё болезненней. Всё равно, что при сильной тошноте пихать в горло два пальца, но не мочь вызвать рвоту – так, отдельные позывы. Сдавливает желудок, стискивает в судорожном сокращении пищевод, но не рвёт – и всё тут.

Наткнувшись на эту мысль, он остановился у портрета. Вгляделся в проявляющееся из кошмаров, тьмы и красок лицо Кукловода, вгляделся до боли в приоткрытые мерцающие из глубокой тени глаза, в растянутые усмешкой губы…

– Не то!.. – рявкнул злобно, поворачиваясь к портрету спиной и снова принимаясь ходить по комнате. И так до изнеможения, до багровой пелены перед глазами.

Он был только благодарен, что Кукловод во время таких приступов сидел на диване неподвижно и молчал. Арсений в своих метаниях иногда натыкался на него взглядом.

В эти мгновения казалось, что мучительная тошнота вот-вот прекратится.

На экранах происходило что-то новенькое. Ланселот, белёсый библиотекарь, пришёл к Файрвуду-старшему прямо в комнату и принялся что-то объяснять.

Заинтересовавшись, Кукловод прибавил звук.

– Алиса совсем з-забросила фракцию, – вещал Ланс. Док смотрел на него недоверчиво. – Не было собраний, люди в-волнуются…

– Арсень, – негромко позвал Кукловод, – как ты относишься к Грин?

Перо, лежащий на кровати, задумчиво хмыкнул.

– Она… воспоминание, – ответил через паузу. – Её самой давно нет, одна память. Короче, что-то, существующее только формально… а внутри её уже выжгло. Не знаю чем, правда.

– Кажется, это заметили и остальные. Не хочешь посмотреть? Это почти… что вы там смотрели на лентах… кино.

На экране Ланселот, удивительно эмоционально для самого себя, объяснял ситуацию.

– Она, Д-джим… н-не знаю. Н-не слушает. Собрания н-не проводит!

Скрипнула кровать, шаги босых ног, и Арсень нависает над его плечом.

– А ты знаешь, что у неё тоже есть двойник? Как у тебя был Джон. Её тень зовут Элис.

Имя вызвало странную дрожь по всему телу. Кукловод знал его, ненавидел, и оно порождало настолько сильную ярость, что её с трудом удалось подавить. Только дрожь осталась. В самых кончиках пальцев.

– Теперь знаю, – прошипел он тихо.

– Ланс, понимаю, но ты же видишь, в каком я состоянии? Я не могу…

– М-многого не надо, мистер Файрв-вуд! – Донован почти вскрикнул. – Ф-формально! Людям нужен л-лидер, а вам доверяют.

– Ты действительно так думаешь?

– Ну да, – Арсень тихо хмыкнул над ухом. – Людям нужен лидер… Людям вечно нужен тот, кто станет решать за них… пускай и формально.

Кукловод, не глядя, скользнул кончиками пальцев по его подбородку. Он был согласен.

– Я б-буду помогать, мистер Файрвуд. – Ланселот настроен решительно. – Наши выдвинули две кандидатуры – Энди и Харриса. Энди н-не хочет, а Харрис – очень х… хочет. А я хочу вас.

– Хорошо… – Джим медленно кивнул. – Раз так нужно, я согласен. Объявишь?

Художник ищет. Ищет красками, ищет рывками кисти по холсту. Нет, не так. Он вырывает из себя, вымучивает из себя, вытягивает как жилы каждый мазок из себя – на холст.

Не могут быть просто пластами масляной краски на загрунтованной ткани эти глаза. Чересчур настороженные, внимательные, упивающиеся властью над куклами глаза. Мерцающие из тьмы.

Белым. Чуть голубоватым. Блик. Ещё, ещё, ближе, реальнее я посмотрю в твои глаза я должен их видеть должен их…

Кисть замирает.

В краску её, в чёрную гущину краски и чуть синего и – отчеркнуть линию века, ещё он поднимает веки, до того приопущенные, чуть шире зрачки, совсем немного, блики он поднимает взгляд, медленно…

– Д-да… – судорожный выдох. Кисть падает из разжавшихся пальцев. Арсений медленно сползает на пол, к подножию портрета. Утыкается лбом в холодный пол. Дышит.

Он нашёл.

Портрет оживает. О, он оживает, это заметно даже постоянно глядящему на него Кукловоду. Шесть, семь раз в день он подходит и смотрит – либо в процессе работы, тихо, чтоб не мешать, либо в перерывах, либо перед сном.

Портрет оживает. Уже не картина – сама суть Кукловода, душа его смотрит с холста, нанизывая зрителя на свой взгляд. И кто тут – живее, кто на холсте, кто из реального мира, кто объект, а кто – смотрящий? Всё теряется, расплывается, и под взглядом портрета своим собственным взглядом Кукловод чувствует себя завершённым. Он смотрит на себя, он себя видит. С обеих сторон.

Арсень говорит, осталось недолго.