Портреты Пером (СИ)

Вчерашний день был солнечный. Вчера была Пасха. Может быть, последний праздник в этом доме.

Когда там мой анальгетик приедет, а?

Вот и я тоже не знаю.

Арсений привычно включил оба софита и принялся готовить рабочее место – отвинчивал тюбики, выдавливая нужное количество краски на палитру, выдёргивал из банки и раскладывал на табурете кисти, которые должны были понадобиться для работы.

Маньяк развалился позади, на диване, на скомканной простыни, заложив руки за голову. Наблюдал. В шестом часу утра он пришёл довольный (вчера оставив ночевать Перо здесь, внизу), и с тех пор не выпускал его. Сейчас на наручных часах было около девяти.

– Сегодня займусь доработкой марионеток, – сообщил Арсений, обернувшись к нему. – Позировать не нужно.

– Ты разбираешься в сердечных болезнях, Арсень? – неожиданный вопрос. А голос – тихий и вкрадчивый.

– Я вообще в болезнях не разбираюсь. – Арсений отвернулся обратно к холсту и стал вытирать кисточку, мокшую ночь в растворителе, тряпкой. Ошмётки краски жирными пятнами оседали на пропахшую растворителем ткань.

– То есть, какие лекарства принимают при проблемах с сердцем, не знаешь?

– Понятия не имею. – Одна кисточка была прополоскана в банке с водой, снова протёрта и отложена, Арсений потянул из банки вторую и уже приметил среди рабочих завалов бутылёк касторки – разводить краску. Поморщился – вчерашние порезы всё ещё ныли: Кукловод не скрывал своей великой радости по поводу его возвращения.

– У Джима, – Кукловод произнёс имя как-то странно, – сегодня ночью был сердечный приступ. Ему помогли, конечно…

Раз…

Арсений задержал дыхание и зажмурился. У него было три секунды, чтобы стереть с лица все следы эмоций. Пальцы вцепились в несчастную кисточку.

Два…

Он с силой сжал складку ткани, сдирая клочья вчерашней краски. Вместе с ворсом.

Три. Вперёд.

Арсений, всё так же потирая кисточку тряпкой, обернулся к Кукловоду, изобразив на лице лёгкую встревоженность.

– Это плохо, – сказал, задумчиво хмурясь. – Приступ, я имею в виду. Если Файрвуд-старший умрёт, за ним начнут умирать остальные обитатели. Спасать будет некому.

– Ты правда думаешь, что я набирал во второй акт беспомощных людей? – Кукловод очаровательно улыбнулся ему. – Справятся. Я обязательно наведу справки, какие лекарства нужны Джиму… и не буду их поставлять. Поэтому привыкай к мысли, что его больше нет.

– Я привыкну, – ровным голосом заметил Арсений, снова поворачиваясь к картине. Снова на секунду прикрыл глаза. – Равно как и все остальные. Люди вообще быстро ко всему привыкают.

Даже если он оставит меня одного

Тут есть камеры.

Ничего, терпи

Терпи, Джим жив. Это главное.

Он оставил несчастную кисть в покое и взялся за другую, у которой ворс не пострадал от его эмоциональных трагедий. Привычно – касторка в краску, нужная консистенция, кистью, и плотный ворс стучит о натянутый холст. Арсений только старался не смотреть на обугленное, перегнутое через край ритуальной чаши тело марионетки-Джима. Краски обрели пугающую материальность.

«Под руками Кукловода они в безопасности»… Щас. Исами, ты врала. Или сама хотела в это верить.

– Надо же, какая реакция… – шаги сзади. Кукловод приближается и через несколько секунд плечо Арсения ощущает тяжесть его ладони. Пальцы скользят по ключице. – Я думал, он значит для тебя несколько больше. Ну, раз нет, так даже лучше. – Уха шёпотом касаются горячие губы, – я забочусь о твоём состоянии.

– Да… – кисть замирает навесу, не дописав фрагмент тени. – Арсений поворачивает шею, откидывается назад, слегка улыбаясь. – Но иначе я не стал бы твоим художником. Это плата.

Он прикрывает веки и всё с той же улыбкой наклоняет голову, целуя маньяка. Кисть в расслабившихся пальцах скользит вниз, по намеченной полупрозрачными мазками чаше, оставляя синевато-серую полосу.

Кукловод тут же вцепляет пальцы в его волосы, оттягивает голову – долго стоять на цыпочках особнячное божество всё-таки не может; но не приведи потолок хотя бы ухмыльнуться по этому поводу.

Арсений плотнее смыкает веки, привычно некоторое время сопротивляется натиску Кукловода – иначе, без борьбы, тому не нравится, – после чего постепенно уступает ему право шурудить языком у себя во рту.

Маньяк целуется жадно. Всегда. Быстро, но не отрывисто, вжимается губами в его губы, алчно толкается языком, мог бы – засунул по самые гланды, да длина не позволяет. Сдавливает пальцами горло. Иногда сильно, лишая воздуха, отчего боль и все остальные ощущения в разы острее. Прикусывает губы – если сильно возбуждён. Если желает поиграться – кусает и потом быстро, по-звериному, зализывает выступающую кровь. Это – забота.

Нельзя шевелиться, когда тебе оказывают такую честь.

Зато трахать не будут.

И, когда после двух минут поцелуя зубы маньяка на миг прихватывают нижнюю губу, а потом горячий язык проходится по свежим ранкам, Арсений расслабляется. У него слишком болит задница, чтобы сейчас достойно вынести новый штурм.

Внутреннее состояние не в счёт. Реакцию на эту боль Перо скрывать научился.

Ещё минуты через две маньяк от него отрывается.

– Работай, – руки Кукловода соскальзывают по его плечам. – Я навещу тебя в обед. Что будешь есть?

Арсений перехватывает сползшую кисть, тыкает ей в комок синей краски.

– Ты без меня не готовил?

– Нет. – Внимательный взгляд. – Могу попробовать.

– Буду рад. – Арсений слегка улыбается ему, но смотрит лишь мельком. Взгляд уже сосредоточенно вцепился в полотно.

Кукловод уходит, оставляя его в одиночестве. Перо некоторое время стоит неподвижно, под прикрытием рассматривания портрета. Затем всё-таки подцепляет на кисть краску и возвращается к работе.

====== 19 – 20 апреля ======

Алиса чувствует кровь на своих руках. Кровь тех дур-мамаш, которых она лишила их жалкого подобия жизни, стекала с пальцев сразу же, стоило остановиться очередному недостойному сердцу. Это была вода, лёгкая и прозрачная, она не столько пачкала, сколько омывала, оставляя после себя потрясающее ощущение лёгкости и чистоты.

Но сейчас, проходя по комнатам, ища там хотя бы тень пребывания своей цирковой труппы, Алиса чувствует, как пальцы липнут от крови. Уже не вода – сама смерть их, в ней и их мучения, и вина Грин, и – хоть и кощунственно – рука Фолла. Того мальчишки, которому Алиса сломала жизнь. И почувствовать бы вину ещё и перед ним, да тонет это чувство в том бесконечном болоте боли, в которое погружена Грин. Зловонная жижа облепила её, а грудь изнутри распирает. Это – Элис, рвётся на свободу, рвётся к Джону. Как будто вдохнул так глубоко, что трещат рёбра, и внутренности сдавливает от расширившихся лёгких. Только воздух этот – липкий и горячий. Такова Элис. Но Алиса держится.

Капли из текущего крана стукаются о кафель раковины. Алиса провожает их невидящим взглядом. Может, и хорошо, что Мэтт попал в опалу и опять прячется. Он оправдается, того, кто его подставил найдут, зато сейчас Алиса может побыть одна. А ей это нужно.

Здесь умерла Эм. Em – ми минор, а ещё – Эмили. Она всегда вырезала на своих флейтах эти буквы. Нравилось, что её имя так близко к музыке. И у неё всегда светились глаза. А в день их ссоры – горели, но Алиса всё равно сделала то, что должна была.

Почему ты была так привязана к матери, Эм? – Алиса вопрошает мысленно, садясь на край ванны. В этой ванне умерла девушка, может, единственная, кто был другом Алисе. Мэтт рассказал, что здесь. Наглоталась снотворного.

Перед глазами встаёт её образ – лёгкая, светловолосая, с извечной флейтой. Она улыбается Алисе и садится рядом.

– Нельзя не любить того, кто дал тебе жизнь, как ты не понимаешь?

Эта женщина дала тебе исковерканную жизнь.

– Но я была рада её прожить, не находишь?

Их старый спор. Из-за него они и поссорились. Не первый, но последний раз.

– Нельзя так обращаться с жизнью человека, – Алиса шепчет, склонив голову. – Нельзя родить ребёнка, а потом жить так, как будто его не существует. Лучше убить.