В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Жизнь на какой-то час оживала, а затем засыпала.

В таверне сидели только ученик и его учитель. Наруто, почувствовав на своем плече руку сенсея и сдвинув брови, смотрел ему в лицо, но уже молчал, прекрасно понимая, что ничего толкового на вопрос Хатаке он не сможет ответить.

Какаши устало потер лоб:

— Знаешь, Наруто, взгляни на это по-взрослому — что ты можешь? От твоих обещаний хуже лишь тебе. Поможет лишь тот, кто сам имеет власть, кто сам способен что-то сделать. Если хочешь чем-то помочь, то только сможешь сделать что-то для этого влиятельного человека, но для братьев Учиха без посредников — ты всего лишь шиноби, даже генин, а они: отряд АНБУ, Корень АНБУ, старейшины, Хокаге — ты пытаешься совершить безрассудные вещи, Наруто.

Узумаки молча слушал, смотря на старый стол, покрытый трещинами, потемневшими и забившимися грязью. Ногтем он совершенно механически выковыривал пыль, что-то про себя обдумывая и анализируя слова учителя.

На пороге таверны шаркнула чья-то обувь, и показалось лицо сморщенного старикашки, прищуренными глазами осматривающего темную комнату, пока не нашел двух единственных посетителей.

— Какаши-сан, — протянул старик хриплым скрипящим голосом, — вас зовут к Хокаге.

— Да, уже иду, — Какаши кивнул, и прежде чем встать, нагнулся к Наруто, тихо прошептав, — не дури, парень. Иначе можешь все испортить.

Узумаки нахмурился, небрежно цокая языком. Что-то буркнул себе под нос и положил подбородок на стол, повернув голову к окну.

«Какаши-сенсей прав, я ничего не могу. Но так же он и не прав: я на все пойду, пусть и мало, чем могу помочь, датте байо».

Немногое на этом свете могло удержать Наруто от самого себя. Если ему было что-то надо, он сбегал, вырывался, но все равно делал так, как ему казалось будет лучше. Кинув на стол мелкие монеты, он вышел из таверны, прищуриваясь на разморившее деревню полуденное солнце.

***

Жизнь в доме главной семьи Учиха замерла. Люди давно перестали из любопытства простаивать под калиткой, неся свои соболезнования и утешения: им никто не открывал. Бледная Микото с робкой, как будто в чем-то извиняющейся улыбкой говорила, что муж заболел, но принимала все соболезнования, едва ли сдерживая желание захлопнуть перед посетителями калитку, и, в конце концов, просто перестала выходить на улицу.

При каждом стуке в дверь, при каждом сочувствующем оклике родственников и подруг Микото морщилась, словно каждый звук болезненно отзывался в ее голове. Фактически, так оно и было.

Микото стояла на пороге гостиной, сжав руки за спиной и молча смотря на сидящего за столиком мужа, медленно пившего свой любимый чай.

Его темные остекленевшие глаза были обращены в сад, из которого шел горячий воздух улицы и тяжелый аромат цветов. Со вчерашнего дня он ни разу не повысил голос, только побледнел, когда ему сказали, что его сыновья арестованы. В ту ночь он в пылу вышел из дома, вернулся утром, сейчас пил успокаивающий нервы чай, не замечая того, как изредка нервно дергаются его пальцы.

Фарфор звякнул о столешницу. Фугаку удобнее устроился на подушке, снова обхватил пальцами пиалу, но так и не поднял ее к губам: она казалась слишком тяжелой для сломленного горем отца.

Он был не просто раздавлен, убит, уничтожен. Его мысли сейчас занимали не честь клана, не позор семьи, не позор самого себя, не слухи в деревне, не потерянная мощь Учиха, не глаза Микото, которая мужественно держалась перед мужем и посетителями, не позволяя себе слабости.

Единственное, о чем думал Фугаку, — о жизнях его сыновей. Больше ничто не волновало его в тот момент.

Как ни крути, как ни думай, но они — его дети. Родные, долгожданные и желанные дети, которых Фугаку любил сильнее всего в жизни, он готов был клясться этим, и, разумеется, остыв после вчерашнего, когда от ярости ничего не приходило в голову, он был готов помочь всем, чем только мог.

Он холодно и спокойно, как и унаследовавший эту особенность мышления Итачи, обдумывал все уже порядком двух часов. Перед ним лежали приготовленные женой свиток и принадлежности для письма, осталось только подобрать слова.

Фугаку поднял руку и раскрыл перед собой ладонь, запотевшую от горячей пиалы. Смотрел, как скопившиеся на коже капли воды стекают вниз, к рукаву рубашки, скользя и оставляя после себя след от влаги.

Это была большая крепкая мужская рука, огрубевшая от оружия и тренировок в молодости, хранящая многочисленные шрамы. Рука, умевшая ласкать свою женщину; ладонь, в которую когда-то умещались крохотные, буквально размером с два больших пальца руки Итачи, а потом — Саске. Рука, которая держала их обоих, когда они крохотными и чистыми детьми появились на свет. Саске громко плакал, почти разрывался от своего крика, женщины вокруг не на шутку беспокоились; Итачи только тихо пищал, а потом и вовсе молчал. Он всегда был другим, непохожим на остальных детей.

Фугаку, смотря на свою руку, жалел об одном: он не смог дать старшему сыну должной ласки, которая нужна была замкнутому по своему характеру ребенку, которая бы обернула все против того, что случилось сейчас; с Саске было проще, он был младшим, у него был брат, он другой, не такой, как Итачи. Фугаку же решил использовать недетскую серьезность и замкнутость сына, чтобы сделать ему карьеру. Глупая ошибка.

Итачи не часто улыбался; вернее, младенцем, как и все, он расплывался в улыбке, видя родителей, берущих его на руки, но потом, с возрастом, перестал: повзрослел на много лет раньше, чем надо было. Он всегда смотрел чужим серьезным взглядом, но, тем не менее, голос у него был тихим и кротким, когда он звал отца, осторожно касаясь рукой его юкато. В какой-то момент все изменилось, в Итачи проснулись отчужденность и холод. Ах, если бы только можно было вернуть все назад, найти минуту, когда он замкнулся в себе, неправильно что-то понял.

Возможно, все дело было в пережитой им войне, которую он встретил один на один. Родителям было не до него: один воевал, другая носила в себе младшего сына. Оглядываясь назад, Фугаку был склонен думать, что для Итачи это было предательством — видеть кровь, смерть, насилие без утешения, без помощи, без крепкой руки отца, которая закрыла бы его глаза, уши и прижала к себе, спрятала под свою одежду; мать делала, что могла, но ее ноша в виде вынашиваемого ей младенца была слишком болезненной и тяжелой, чтобы обращать на старшего сына все внимание.

Искалеченные понятия о жизни, о любви, о смерти. Это все могло бы оправдать.

Фугаку помнил не по-детски напуганные войной глаза Итачи, его плотно сжатые губы и крошечную фигуру, завороженно смотрящую на разлагающиеся исковерканные трупы. Но даже тогда он не плакал. Он молча грустил и слушал, как его учили выживать.

Фугаку хотел, чтобы сын не боялся крови, знал жестокость людей и смотрел на войну с высоко поднятой головой, умел выжить самостоятельно. Но сейчас, смотря на свою руку, он думал, что если была бы возможность вернуться назад в то время, он бы обнял своего сына, поднял бы на руки и спрятал его лицо от ужасов, покачивая на руках четырехлетнее тельце своего ребенка.

Возможно, дело не в том. Возможно, Итачи и сам не знает, не помнит, почему он замкнулся. Может, он всегда был таким, со временем некоторые черты характера затухают, другие ярче разгораются.

Но в любом случае Фугаку не заметил того, как Итачи стал чужим. Вернее, слишком поздно заметил.

…… Вечерело. Распаленное летнее солнце опустилось за смолкающий лес, распугивая на горизонте сгущающиеся сумерки, постепенно овладевавшие жизнью. Как ни странно, но ярко-оранжевый, сочный и горячий диск совершенно не грел грешную землю Страны Огня. По утрам стояли небывалые холод и сырость от туманов и упавшей росы; днем гнул высокую сорную траву к земле противный промозглый ветер; вечером, когда холодное солнце заходило, становилось совсем зябко, зато люди, не обремененные засухами и жарой, плодотворно трудились на полях.

Вдали, верно у засаженных рисом затопленных полей, кричали летавшие низко-низко над пыльной и сухой землей ласточки; в высокой и на удивление не выжженной траве притаились цикады, заливаясь своими песнями. На ровную площадку опустилась темная тень от деревьев, земля, так и не прогретая на солнце, совсем окоченела, была как лед для голых ступней.