В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Фугаку, развернувшись, уходил. Его большая и крепкая фигура, или только так казалось, удалялась все дальше к дому, а Итачи внезапно свободно вздохнул. Еле-еле шевеля ватными от изнеможения и усталости ногами, он дошел до птицы, куда, он сам не понимал почему, так рвалась его душа. Мягко опустился на колени и замер, печально улыбаясь: птица была мертва.

Итачи кончиком пальца гладил ее гладкие перья, мягкие и удивительно холодные, потом осторожно взял ее, уже начинающую затвердевать, в руки и положил под дерево, почти засохшее, изъеденное насекомыми.

Эта птица так же хотела жить, петь, хотела подняться, вырваться на свободу, как Итачи тщетно дергал свою руку.

Но нечего было делать. Он поднялся с травы и пошел вслед за отцом, как ему предписывали идти всегда……

Микото подсела рядом, поправляя складки своего юкато и аккуратно пододвигая к себе принадлежности для письма. Спокойно взглянула на Фугаку, опустившего свою руку вниз, обреченно и как будто вопросительно смотря на жену.

— Я напишу, — пояснила она и развернула свиток, ожидая того, что ей скажет муж. Тот кивнул.

Все это можно было назвать самой гадкой идеей и отвратительным раскладом дела. Но выбора ни у Фугаку, ни у жены больше не оставалось.

— Пиши, — сухо, со строгой ноткой приказал он.

…… — Не приучай его к рукам, иначе так и будет проситься, чтобы его взяли, — седзи закрылись.

Итачи оставили одного в небольшой, тихой и пропахшей сухой травой комнате, с плотно закрытыми перегородками, где в плетеной корзине что-то издавало странные беспомощные и сдавленные звуки: не то писк, не то стон, не то крик. Нечто неопределенное, неприятное для уха, не слышавшего этого раньше.

Итачи острожными и мягкими шагами, чтобы не шуметь и не делать резких звуков — работал скорее инстинкт, — подошел к корзине, с опаской заглядывая туда.

Ему все же было любопытно увидеть человека четырех дней от рождения, который теперь будет жить с ними в одном доме.

То, что называлось теперь младшим братом, лежало закутанное в тканое полотно. Красное и сморщенное лицо ребенка ничуть не располагало собой Итачи, даже чем-то отталкивало; слабо сжатые пухлые розовые пальчики в кулачки, дергающиеся изредка перед лицом, казались нелепыми и неестественными, кукольными — неужели этот комок непонятно чего когда-нибудь превратиться в полноценного человека?

Итачи не чувствовал к брату ничего по-родственному теплого, безразлично и безучастно смотрел на комочек перед собой, потому что родители сказали, что надо познакомиться с младшим братом. В свои года Итачи понимал такие слова, как клан, обязанности, честь, сила, долг, но слова «брат» понять не мог.

Что это? Зачем это?

Все, что видел Итачи в жизни, имело свой смысл, малый или большой. Все было нужно для каких-то определенных целей, с определенными мотивами; мир вокруг создан для того, чтобы пользоваться им в достижении своих стремлений. Мать нужна, чтобы кормить и одевать. Отец — чтобы учить и воспитывать. Другие дети — чтобы в будущем соперничать с ними на экзаменах, а пока пытаться как-то общаться с ними. Учителя — чтобы наставлять и передавать свои знания и умения. Все на земле имело свой смысл, кроме одного-единственного существа: младшего брата.

Итачи не видел в нем никакого смысла. Все, что в нем можно было увидеть, это отвратительную жалкую беспомощность и уязвимость перед абсолютно чужим миром.

Итачи, как только его брат издал нечто похожее на вскрик, нагнулся ниже, опираясь на край корзины.

«Ведь он ничего не знает обо мне. Не знает, что я тут стою, что у меня болят ноги, и о чем я мечтаю в этой жизни. Я ему никто, ему еще все никто. Представить только, — Итачи с холодным любопытством оглядывал вздрагивающие щеки младенца, — какой он, наверное, глупый. Он же ничего не знает, ничего не умеет. Из него можно сделать все, что захочешь. Абсолютно все. Самому, своими руками. Какой он странный. Да, странный, необычный, другой».

Младший брат был действительно другим. Он никак не реагировал на Итачи, по-прежнему дергая сжатыми кулачками и сморщивая красное лицо: у него были свои проблемы, свой мир, отдельный от старшего брата и ото всего вокруг.

Взрослые настороженно относились к Итачи за его недетский взгляд. Дети не понимали его, он — их.

Резкий крик вывел Итачи из минутного оцепенения. Совершенно не понимая, что и зачем делает, он не успел опомниться, как уже держал брата на руках, покачивая его.

Инстинкт. Секундное движение, и Итачи уже непонимающе смотрел на Саске.

Брат оказался неожиданно слишком тяжелым, тяжелее, чем он выглядел и можно было себе представить, и ужасно теплым. А еще таким крошечным и слабым, что Итачи на его фоне почувствовал себя необычайно сильным, знающим, умелым. Раньше, со взрослыми, Итачи такого не ощущал. Он понимал, что слабее их всех, но сейчас все было иначе. Иначе откуда взялось ощущение неимоверно бьющей силы?

Откуда ощущение тепла и покоя?

И покоя ли?

«Что это такое?», — Итачи напряженно и пристально вглядывался в брата.

Что же это за существо? Что оно принесло с собой? Итачи больше не чувствовал, как у него болят от недавней тренировки ноги, не чувствовал, как саднит от пореза рука. Ему хотелось тренироваться, быстрее, больше, становиться совершеннее.

«Чтобы потом я смог научить брата всему. Чтобы я сам создал его таким, каким он должен стать».

Эта мысль, скользнувшая на задворках сознания, успокоила Итачи и принесла странное чувство удовлетворения. Своей простотой, или бескорыстностью, или теплом, или случайностью.

Итачи, держа на руках брата, привыкал к его теплу. Оно было приятным, приятна была тяжесть крошечного тела. Все это относилось к числу того, чего Итачи еще ни от кого не чувствовал.

Младший брат был другим, не таким, как все.

Он был чем-то ужасно знакомым и ужасно чужим, беспомощным и одновременно ужасающе сильным; казалось, его тепло не иссякнет, оно привязывало к себе раз и навсегда.

Итачи учили тому, что надо помогать клану, охранять и заботиться о людях в нем и в деревне, но он не понимал этого. Вернее, понимал, но отстраненно, но до конца.

У него не было какой-либо ясной цели, все было размытым, неясным и призрачным, пустым. Он не знал, что точно ему защищать и от кого, чем дорожить и ради чего.

Сейчас краски вокруг приобрели более четкие оттенки, размытая картина сменилась резкой, режущей глаза.

Перед Итачи был чистый и ничего не знающий ребенок, которому безразличен клан, безразлична погода, безразличен тот, кто его сейчас держит на руках, лишь бы только качали и успокаивали, кормили и меняли пеленки, ему нужно лишь тепло и уход, он не знает ни о войне, ни о Хокаге, ни о лжи и крови мира, в который окунется. У него своя, другая жизнь, странная, непонятная и простая, пока еще без налета цинизма и жестокости. Ужасно трогательная своей простотой. Абсолютно чистый лист, который сложишь, как захочешь, так он и будет сложен на всю жизнь.

Младшему брату были не понятны чувства и мысли Итачи, он не знал о его существовании, будучи на его же руках и под его же пристальным взглядом, и это изумляло Итачи, приводило в замешательство.

Он дотронулся указательным и средним пальцами до слабо сжатого кулака младенца. Брат вздрогнул и обхватил красной сморщенной ладонью протянутые ему пальцы, вероятно думая, что ему дадут это как материнскую грудь.

Уголки губ Итачи дернулись.

Тепло.

Он не помнил за собой настолько бьющей фонтаном энергии.

«Я живу. Я живой».

Итачи улыбнулся.

Он не любил Саске. Это не была любовь, Итачи еще этого не знал и не чувствовал. Это было простое принятие младшего брата в свою жизнь, смирение со сосуществованием с ним.

Какой смысл имеют слова «младший брат», Итачи поймет только в будущем, ведь у каждого слова и предмета свой смысл.

И это были его сила и его жизнь.

Младший брат, игнорируя Итачи и требуя молока матери, резко оттолкнул протянутый ему палец, опять капризно и настойчиво закричал, дергая ногами и открывая узкие щелочки темных-темных глаз. Глаза настоящего ребенка Учиха: бездонно черные.