В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

— Пожалуйста, не говори так, — Микото, мужественно сдерживая слезы, дернулась к мужу, хватая его за руку. — Умоляю, пощади их.

— Не лезь, женщина! Уйди! Хватит ныть! Меня окружают одни тряпки! — Фугаку оттолкнул жену. — Ты видишь, в кого они превратились? Видишь, что мы породили? Видишь, что ты вскормила грудью? Двух грязных ублюдков.

Микото молчала.

— Посмотри на них, это предатели собственных родителей и клана. Предатели собственной чести и гордости. Они опозорили нас, о нашей семье болтают как о рисе на каждом углу. Наши имена треплют, как ветер листья. Поливают грязью, и все из-за вас. Вы не можете носить фамилию Учиха, вы не имеете права носить те имена, которые я дал вам при рождении. Мои сыновья, моя гордость и такой позор. Позор! Вы выставили посмешищем не себя, на себя вы наплевали, как и на свою мать, а меня, клан опозорили. О нас болтают, о каждом, кто носит имя Учиха, как о… противно произнести. Вы не себя предали, не себя унизили. Вы своих людей унизили, родителей, друзей, имя шиноби, Итачи, Саске! Вы убили меня. Смотрите, — Фугаку указал пальцем на Микото, вновь зашедшуюся в беззвучном плаче, — до чего вы довели мать. Вы будете виновниками ее смерти, если что-то случится. Вы не мои дети, убирайтесь отсюда!

Все то время, пока Фугаку говорил, ему вторил тихий, но переворачивающий душу плач матери. У Саске сжималось сердце: отец кричал, отец захлебывался в ненависти и ярости, он был в бешенстве, но только глупец не поймет, что кроется за жестокими словами. Саске собирался встать, поклониться, как всегда это делал, как услышал на сей раз голос брата:

— Клан — то, что вас волнует? То, что мы запятнали клан, — это не дает вам покоя? — Итачи холодно смотрел в глаза отцу, смело, без страха или раскаяния. — У нас никогда не было отца. У нас с братом был человек, который называл себя нашим отцом и использовал нас как оружие для своего тщеславия и клана. Убиваетесь, что все в очередной раз не по-вашему? За что мне вас благодарить? За то, что не дали мне стать таким, каким я хотел быть? За то, что не даете мне жить с моим братом, как я того хочу, как он того хочет, как мы того хотим? За это не придумали благодарностей. Я не желаю, чтобы мной и моим братом пользовались как оружием для своего самолюбия. Я не позволю, чтобы мой брат и я были впутаны в ваши интриги с Конохой. Не позволю больше пользоваться нами, не позволю пользоваться им, не позволю Саске просто так страдать. Пусть я умру, пусть умру в чудовищных мучениях, но не позволю своему брату хоть долю секунды страдать!

Фугаку встал, сжимая кулаки и едва ли не задыхаясь.

— Не позволишь страдать, значит? Ты предал своего брата, убил его, отдал на растерзание, уничтожил его жизнь и судьбу. Ты уже заставил и заставишь его еще больше страдать, ты никого не любишь, ты не способен любить. Ты уничтожил и себя, и своего младшего брата. Черт с кланом, черт со всем остальным, но, жена, ты слышишь, ты понимаешь, что он говорит? Что он говорит! Саске, ты понимаешь, с кем связался? Я тебя предупреждал, чтобы ты даже не смел ни секунды думать, как он! Итачи, я не узнаю тебя. Я не узнаю родного сына, сыновей, ты понимаешь, что это такое, понимаешь, мальчишка? Ты еще сопляк, зеленый недоумок, возомнивший себя умным, ты понятия не имеешь, что такое отдавать себя и свою жизнь ради детей. Ты понятия не имеешь, тебе не знать, что я, когда ты еще был в утробе матери, начал делать все, чтобы тебе жилось хорошо. Я делал все ради тебя, я готов был брать ответственность за любое твое преступление на себя, потому что я — отец. Я делал все ради вас с Саске. Ради вас, выродки. Все делал, чтобы вами гордились, чтобы вас любила вся деревня и клан, будь он проклят. Мне ничего не надо было, Итачи, откуда такие мысли? Я ни секунды не думал о том, чтобы воспользоваться вами. Я хотел вам лишь человеческого счастья, чтобы вы были со своими женами и детьми так же счастливы, как я. Да, я может был в чем-то жесток, несправедлив, деспотичен, категоричен, но вам не нравится, какими вы выросли? Смелыми, умелыми, сильными, храбрыми, умными, настоящими потомками своего рода. Вы - мое продолжение, моя гордость, мое будущее, и что я получил от вас? Позор? Вы по-прежнему мои дети, поэтому я не допущу этого разврата, слышишь, Итачи, я не дам вам погубить себя, пока буду жив. Я, наверное, все-таки был плохим и недостойным отцом, раз не заметил, упустил, не учел такой возможности. Где моя ошибка, Итачи? Саске, может, ты знаешь? Вы же самые умные и не знаете? Если у тебя, Итачи, может появиться мысль о том, что я вами пользуюсь как средством для власти, — ты не можешь быть моим сыном. Мой сын знал бы, что я могу отдать за него жизнь, надо или нет. Плачь, Микото, плачь, — Фугаку сухо усмехнулся, — оплакивай их чувственную любовь и благодарность нашим усилиям. Вот они, дети. Хороши наши с тобой дети. Я убит вашими словами и поступками. Я умываю руки. Пусть вас казнят, изгоняют, что я могу, раз вы так думаете о нас с матерью? Лучше бы вы бегали грязными и неумытыми, были бы ремесленниками, лепили бы горшки или чистили бы сапоги, тогда отец был бы хорошим. Тогда отца бы любили и уважали. Давай, Итачи, иди с Саске, раз мы тебе не даем жизни, губим ее, отнимаем свободу. Давайте, уходите. У вас больше нет дома, раз ты, Итачи, отказался от нас, — Фугаку порывисто вышел, оставляя сыновей наедине с бьющейся в истерике матерью.

Саске не шевелился. Он как прикованный к месту не знал, что думать, что говорить и куда смотреть. В горле пересохло, то, что билось внутри и стучало в ушах, застыло. Мог ли он подумать, что отец, его холодный и равнодушный отец сможет такое сказать?

Теперь Саске со стыдом во взгляде смотрел на мать. Она плакала и, кажется, молилась богам. Молилась, упав на пол, кланяясь, сбиваясь на словах и сжимая в дрожащих руках край своего кимоно.

Саске встал с татами, не взглянув на Итачи, и застыл, не понимая, зачем сделал это. Брат тоже молчал.

Впервые в жизни тот ощущал противное чувство того, что так жестоко просчитался. Впервые в жизни ему было так стыдно и неприятно из-за жалости к родителям. Итачи подавил больную усмешку.

Впервые он испытал чувство глубокого уважения и любви к ним. Итачи никогда до этой минуты не мог и представить себе, что может чувствовать нечто необъяснимо теплое к родителям, несмотря ни на что. Может, из-за искренности слов отца; может, из-за стыда. Может, из-за молчания Саске. Может, из-за плача матери. Но как бы то ни было, Итачи, так же медленно встав, прошел мимо младшего брата и подошел к Микото, садясь рядом, и осторожно, словно сомневаясь, опустил руки ей на голову. Оттолкнет или нет — не было сейчас важно. Только взять ее мокрую от слез ладонь и прижать к губам как благодарность за все.

Хотя бы за брата, хотя бы за попытку для существования.

Микото, коротко всхлипнув и подняв голову, дрожащими руками обхватила лицо прижавшегося губами к ее ладони сына, начиная поглаживать его своими пальцами, как будто увидела его впервые за много лет.

— Сы… сыночек, Итачи.

Микото порывисто обняла его, почти сдавила, как не позволяла себе никогда раньше, подавившись в слабом всхлипе. Обнимала долго и крепко, рыдала в его шелковые волосы, целовала их, его щеки, веки, лоб как когда-то хотела, стремясь дать своему замкнутому ребенку искорку ласки; прижимала его голову к своей груди, так сильно, как никогда; Саске, подошедший сзади, тихо прошептал, поглаживая вздрагивающую от рыданий спину матери:

— Не надо, мама, мы действительно ужасные дети.

Микото покачала головой, руками обхватывая обоих сыновей. Она крепко прижала их к груди, вплетая пальцы в их волосы, и твердо сказала недрогнувшим голосом:

— Нет, вы лучшие дети. Бегите, пока вас не поймали. Отец мне сказал, что старейшины все знают. Бегите, ради Богов, иначе вас арестуют.

— А ты, мама? А как же наш отец? — прошептал Саске. Прижатый к сердцу матери, он невероятно близко видел перед собой лицо старшего брата, что невольно смутился: они почти касались друг друга губами.