В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

— На выход.

***

Фугаку терпеливо не тревожил жену, сам погруженный в раздумья. Микото все так же пустыми и помертвевшими глазами смотрела на свиток, скрепленный печатью Корня АНБУ. Ее бледные и аристократично узкие ладони лежали на гладком столе. Отрывая взгляд от бумаги, Микото посмотрела на Фугаку.

Он мог бы решить все сам, он был главой семьи и по традициям ему подчинялись все, включая жену. Но решать что-либо без нее он не желал, это были и ее дети.

Предложение Шимуры, согласованное со старейшинами деревни, казалось вполне приемлемым, к тому же измученным родителям все, что могло продлить жизнь их детей, казалось спасением. Договор был четок, как подобает грязному миру шиноби, жизни за жизни; Фугаку ясно дали понять, что в обратном случае на помилование их сыновьям надеться не следует, ведь как бы их заслуги ни были велики, Шимура с прискорбием сообщал, что «в деревне должны понять, что вне зависимости от своего положения, все предстают как равные перед законами: и я, и Хокаге-сама, и ваши дети». Но условие, за счет которого даровалась свобода, приводили Фугаку и Микото в замешательство.

Согласятся ли их сыновья с такой жизнью, ожидающей их впереди? Вряд ли.

Поблагодарят ли или будут проклинать, думая о том, что было бы лучше с честью и высоко поднятой головой умереть на казни?

Микото точно не знала ответов на эти вопросы, но догадывалась. Она смотрела на мужа, пытаясь найти их у него, но там так же была лишь напряженная рассеянность и усталость.

— Муж, — Микото отложила свиток в сторону, — если бы тебе поставили такие условия, то что бы ты сделал?

Фугаку нахмурился.

— Ты знаешь.

— И ты думаешь, дети поблагодарят нас? А может, они выберут то, что ты выбрал для себя?

— Ты хочешь, чтобы они умерли как собаки? — вспыхнул Фугаку, на секунду теряя самообладание.

— Они умрут с честью. Если мы согласимся на то, что нам предложили, — тогда как собаки, — спокойно заметила Микото.

Фугаку молчал, хмурясь и отворачиваясь в сторону. Его жена отвела взгляд.

— Саске весь в тебя, с каждым днем я все больше узнаю в нем твое упрямство. Ты думаешь, я бы не была согласна на все ради них? Я бы без колебаний согласилась на такие условия, но здесь мы не можем решить за тех, кто живет жизнью шиноби. Это бесчестно.

— О чем ты говоришь? Какая честь у старой собаки Шимуры? — Фугаку запустил пальцы в поседевшие за два дня у корней волосы, устало вздыхая. — Я не знаю, я не знаю! Ничего больше не спрашивай у меня. Боги послали мне в наказание этих детей, в наказание и позор.

Микото протянула руку, смело и решительно дотрагиваясь до мужа.

— Посмотри на меня.

Голос звучал чересчур сильно и требовательно для женщины. Микото никогда не была слабой, Фугаку бы не выбрал тряпку в свои жены.

Она была сильнее и своих детей, и своего мужа.

Он, хмурясь, нехотя поднял голову.

— Я все понимаю. Что ж, надо соглашаться. Другого шанса не будет, это тот случай, где все средства хороши. Они — шиноби, они что-нибудь придумают, — Микото снова решительно и без колебаний пододвинула к себе письменные принадлежности и развернула чистый свиток. — Диктуй, а потом попросим того мальчишку, Узумаки-сана, чтобы он быстро отвез это в тот город, а потом еще один отправим Шимуре-сану.

Фугаку молчал. Он долго смотрел на жену, на ее руку, цепко взявшую чернила, смотрел на белую и чистую бумагу свитка, смотрел в сад, на комнату, где сидел. В конце концов взгляд пал на его крепкие ладони, широкие, сильные и натруженные оружием.

Руки, которые, не веря своему счастью, дрожали как у стыдливой девушки перед ее свадьбой, когда на них оказался его первенец еще едва ли не в крови матери. Руки, которые дрожали и потом, когда держали кричащего младшего сына.

Все сомнения разом отпали.

— Пиши.

***

Зрители были все те же. Саске они казались стаей воронов, прилетевших на запах крови.

Хокаге так же курил трубку, а Шимура так же стоял, возвышаясь над всеми сидящими.

Уже было прочитано обращение к представителям кланов, снова зачитали выученное всеми наизусть обвинение. Саске не знал, что ему делать. Плакать от абсурдности ситуации или же смеяться. Итачи молчал, как всегда спокойно и твердо смотрел перед собой, не выдавая ничем внутреннею усмешку, притаившуюся в уголках губ.

— Приступим к допросу, — Шимура встал перед Итачи, который молча почтительно поклонился ему. — Учиха Итачи, ты слышал, какое обвинение тебе вынесли?

— Да.

— Вчера ты сказал, что не отрекаешься от этого и подтверждаешь наши слова. Но скажи, по своей ли ты воле сделал это или тебя кто-то принудил? Человек ли, другая сила.

Итачи спокойно смотрел вперед.

— Я сам.

— Ты уверен? Это было только твоей идеей?

— Да. Я так решил. Я так хотел.

— Получается, ты не спросил мнения брата?

— Спросил, — дрожащим от спокойствия голосом отрывисто произнес Саске. Но тут же замолчал, сталкиваясь с предупреждающим взглядом брата и угрожающим — от Данзо.

— Я думаю, эти вопросы лучше задать Саске, — предусмотрительно заметил Хокаге.

Однако Саске, казалось, не слышал его. Не отрывая колючих и жестоко суженых в ненависти и презрении глаз от Шимуры, он ловил на себе точно такой же взгляд.

Оба не могли понять, откуда взялась взаимная и, казалось бы, беспочвенная ненависть друг к другу, но что она была, этого нельзя было отрицать.

Это понимали оба.

Саске отвернулся, осознавая, что своим неуместным участием задерживает и брата. Шимура, так же снова обращая свое внимание на Итачи, холодно кивнул:

— Согласен с вами, Хокаге-сама. Уместнее спросить у Саске-сана, — голос прозвучал с нескрываемой интонацией холодной усмешки. Саске задержал дыхание, борясь с яростью.

Он не помнил, чтобы когда-нибудь так сильно кого-то ненавидел.

Ненависть подкатывала к горлу как большой колючий комок, который невозможно было сглотнуть. Он проталкивался все глубже, проникая внутрь, но никакого сопротивления себе он не встречал, продолжая двигаться дальше, к сердцу. Семя ненависти скользило в артериях, учащая пульс крови в висках и кончиках пальцев, распаляя ткани и органы, почти не позволяя дышать и даже двигаться; ненависть неслась все дальше, дальше, пока, наконец-то, не достигла сердца.

Там она и остановилась, замечая, как благодатна вокруг нее почва.

Сердце, в котором поселилась тьма.

Ожесточенное сердце, безумное, которое не в силах биться спокойно.

Сердце Саске.

— То есть, — продолжил Шимура, не замечая теперь вокруг себя никого, кроме Итачи, — ты говоришь, что никто не влиял на твое решение, кроме тебя самого. Но тогда, Итачи, зная тебя, у меня не укладывается это в голове. Почему?

Итачи молчал.

— Я спросил причину. Отвечай.

Итачи поднял свои глаза прямо на Шимуру и смотрел на него, не мигая, долго, ниже его глаз, пока не ответил:

— Вы не поймете.

— Пойму или нет, это допрос, Итачи. Твои мысли угрожают деревне, и не только твои мысли.

Итачи поочередно оглядел каждого вокруг себя, остановился взглядом на брате и снова обратил свое внимание к Данзо, внезапно серьезно и даже как будто печально-обреченно смотря в никуда:

— Хорошо. Верно, у меня нет прав молчать. Я сделал это, потому что не принимаю ваши законы. Я не понимаю их, расцениваю пережившими себя и не считаю должным выполнять то, что кажется мне глупостью. Если я что-то решаю, я делаю это, несмотря ни на какие законы и обычаи — мой долг шиноби для меня первый закон, остальное все подчинено ему. То, что меня хотели женить на троюродной сестре, — прощается. То, что мой отец — родственник матери, — прощается. То, что отношения между двумя неродственными мужчинами считаются нормальным, -прощается. То, что ученик может по позволяющему и закрепленному праву быть с учителем, который старше его в несколько раз, — прощается. А то, что я… то, что я с мужчиной, но всего лишь по иронии с тем, кто является мне братом, — преступление. Я не понимаю этого. Не понимаю, как это может повлиять на мою судьбу шиноби, на мой первый и последний долг. Почему одно можно, а другое — нельзя? Почему в одном случае закон — ничто, в другом — святая честь? В нашей деревне достаточно грязи помимо наших с братом… грехов. Я не считаю, что закон имеет право лезть в нашу семью, где это — наши проблемы. Больше я ничего объяснять не намерен. Простите, пожалуйста, за дерзость, если я допустил таковую, Шимура-сама, но я по-прежнему верен Скрытому Листу, и буду верен ему до последней секунды жизни, — Итачи низко поклонился, выказывая этим и свое уважение, и извинение.