Снохождение (СИ)

— А теперь всё получится, Талса. И не кушай дамавеск, это — дурной тон.

— Как прикажешь, сиятельная, — улыбался он во все тридцать.

Экстракционный опий нуждается в хорошем гранулировании, но для курения нельзя его превращать в пыль или мелкий порошок — это знает каждая дисциплара, хоть сколь нибудь знающая фармацию. В том-то причина многих неудач при отдыхе с ним; в форме порошка он сгорает слишком интенсивно, и вместо ласковых объятий получается удар по морде. Здесь ещё много тонкостей. Помельчённые гранулы — а Миланэ сейчас и занимается их созданием — надо хорошо зажечь и раскурить, иначе ничего не выйдет…

Все пытливо глядели, как она ловко раскуривает трубку, резко выдыхая неверный начальный дым; она так же, молча, глядела на них. Она видит их плохо, она занята тем, чтобы начальный дым — самый тяжёлый и малоприятный — не попал в лёгкие.

— А другую, может так быстрее буд… — не знал покоя Талса.

— Шшшш… — приложила она палец ко рту.

Готово.

Сперва она подошла к Синге, как самому родному из присутствующих, а не к хозяину. Подошла необычно, сзади; он было попробовал обернуться (что выдало его неопытность — среди настоящих любителей он не бывал, ибо где есть настоящие любители, так среди них обязательно будет какая-нибудь Ашаи, а они уж знают толк в сей церемонии), но она нежно не дала этого сделать.

— Пей, душа, из фонтана внереальности, — так принято говорить, если кого-то угощаешь. Вообще, фраз есть очень много, на всякие случаи жизни: для старших, для младших, для равных, для любовников, для патрона — для кого угодно. — Затягивайся. Сильнее. Не бойся… Ещё, ещё, — запустила пальцы левой руки ему в гриву. — Медленно отпускай… Хороший, хороший.

Оставила его, пошла дальше.

— Пади, душа, в плен моря покоя, — подошла сзади к хозяину-Талсе.

Талса оказался поопытнее и расторопнее; от её прикосновений вздрогнул, Миланэ поняла, что эмпатия её раньше не подвела — Талса сильно симпатизирует ей.

— Сойди, душа, во дно тёмных вод, — это к Ману.

Мельком взглянула на Сингу. Тому уже было хорошо: он сильно закрыл глаза и невидяще уставился в небо.

С Манутаем всё чуть осложнилось: он совсем потерял голову от всех чар и попытался хитростью поцеловать дисциплару, посильнее прижав её руку к своему плечу; но Миланэ, львица, смогла улизнуть, как это делали её неисчислимые предковицы, избегая нежеланных притязаний.

Эллази-Эллазиши. С самками всё чуть иначе, к ним подходишь не сзади, а спереди, садясь на колени. При этом принято брать левою ладонью кончик собственного хвоста, и то же делает твоя подруга; так вы сплетаете пальцы своих ладоней, а вместе с тем — сплетаете и хвосты, символ вечного единения-сестринства всех львиц Сунгов, а может — и львиц мира. Эллази оказалась хорошо знакомою с этими ритуалами-жестами-движениями, а потому экзерсисы Миланэ не были встречены удивлённым взглядом, только Эллази пришлось придвинуться — хвостик у неё оказался коротковат; наверное, это было её уязвимым местом, слабостью, тщательно скрываемым недостатком, ибо она так поглядела на Миланэ, что… ай ладно.

— Открой, душа, свои вечные пропасти.

Остались Сатарина и Ланшана. Лучше начинать с противного, а закусывать сладким, поэтому Миланэ выбрала первого. На удивление, тот не делал никаких лишних движений, не говорил глупостей, и вообще молчал, всё приняв как данность и не пытаясь сострить-выдумать.

— Закрой, душа, свои тленные непокойства.

Он устало кивнул, его уши поникли.

Дисциплара встретилась взглядом с прекрасной львицею; она села против неё, Ланшана охотно сплела свою ладонь и хвост, безропотно приняв всё, что ей предложила Миланэ, и она ощущала её тёплую ладонь и шелковистый кончик хвоста этой светлой львицы безупречной грации.

— Прими, душа, аааа… — прервалась Миланэ, ибо её прервала Ланшана, прервала тем, что случается только между близкими, прервала интимным образом, выдохнув на неё, и Миланэ мгновенно приняла это приглашение, принимая воздух жизни и огонь внереальности от львицы-изваяния, закрыв глаза и сомкнувшись с нею устами в почти-поцелуе…

Миланэ оглядела всё то, что натворила. Вот так посиделка, которая хотела окончиться всеобщим тупым окоченением от дамавеска, превратилась в нечто… в какое-то действо… ритуал. Даже тайну, полутьму. Вот что творят Ашаи, сердца бессердечного мира, приносящие светотьму миру Сунгов.

Ох, какие острые светотени, тёплые волны, тёплые цвета.

Лишь мощнейшим усилием воли Миланэ подавила в себе желание угнаться за всеми; и она осталась бы здесь, со всеми этими славными Сунгами, если бы не зов.

Зов уйти отсюда и побыть одной.

========== Глава XVIII ==========

Глава XVIII

Миланэ, дисциплара Ашаи-Китрах, бесцельно шла по улицам глубоконочной Марны; она ранее не верила, что можно уйти куда глаза глядят, не задумываясь о пути. Но сейчас судьба-насмешница со всей силой показала, сколь она заблуждалась в своём неверии.

Изначала хотела вернуться домой (снова устала! снова поздно!), но поняла: она ещё не привыкла, что в Марне есть её дом, что вернётся «домой» в полном смысле слова. Нет, она просто придёт на ночлег и отдых, но не «домой». Но не этим взволнована, не это стосковало. Миланэ вообще не могла сказать, грустно ли ей или нет, плохо или нет. Было никак; она словно заблудилась в этом мраке, хотя огни нередки, иногда даже попадались прохожие, друг на друга похожие. Ей желалось одного — самого полного уединения, кромешного одиночества. Вся душа соткана из нитей большого-большого сомнения, но не определённого, а так — вселенского: есть мир — и есть, но непонятно; она — Ашаи, да, но непонятно; смыслы и цели в жизни очерчены, да — но непонятно. Всё-всё-всё — непонятно, загадочно, тайно, неизвестно, туманно, мрачно, исстелено по тихой земле. И в эти великие нити вплетены грусти, печали, стоскования и утраты — все, что были прожиты ею в двадцать четыре года (много? мало? ничтожно?).

Мир оказался столь отдаленным, ирреальным, что к нему не было никакой страсти, никакой особой мысли, не было бытия здесь-и-сейчас, хотя дочь мира тёплой крови, казалось бы, должна хорошо ощущать его ушами, глазами, нюхом, телом. Ваалу-Миланэ-Белсарра как-то уверилась, что её стройные лапы, привычные к путям, идут сами, а она лишь наблюдает за собою. Не хотелось отвечать на свои же вопросы, не хотелось искать выходов и троп — лишь плыть, плыть, плыть вне времени, вне пространств и миражей.

Утрата, великая утрата. Всё есть, но чего-то не хватает. Чувство того, что нужно бросаться в поиск, вовсе не приближало к миру, ко всему жизненно-практичному, а вовсе наоборот… И оттого, что Миланэ даже не могла понять, чего и как ей надо, за чем и кем она стосковалась, стало казаться, что весь её мир — выдумка злого разума, точнее, неразумия, чей-то фантазм: собственный или ещё чей…

«Тиамат. Тиамат… Какое ж это слово… В нём всё, и в нём — ничего. Я плыву среди волн Тиамата. Я — дочь Тиамата. Я есть сам Тиамат. Я есть. Я есть».

Я есть, я существую. Вдруг это признание пробудило её душу; она, взволновавшись, возвратилась в мир, в котором ей было суждено родиться, но совсем не обычно, нет; всё вокруг предстало сновидным, чуть нестройным, в лёгкой дымке, почти ненастоящим или почти настоящим. Миланиши вняла, совершенно бесстрастно, простейшей правде: прогулка по родному миру ничем не отличается от блужданий в снохождениях; всё то же, всё то же по глубочайшей сути, что бы кто не говорил, что бы кто не придумывал, как бы себя не бил в грудь, не убеждал.

«Я не принимала опиума», — холодно сверкнул её разум в углу сознания. — «Но его дым мог воздействовать. Ланшана, что же ты совершила со мною…»

Падали капли с крыш, сыро и холодно ударяясь о брусчатку. Чуть ветрено, чуть зябко; небо — тёмное, улицы — молчаливые.

«Но раз так, и мне приходится блуждать по своему миру, словно по снам, тогда пусть. Я — сновидица», — молвила себе Миланэ. И как только это было осознанно, принято, то неистощимая сила её духа, внимания, её намерения начинала пробуждаться. Она словно снова вживую вернулась к окружающему бытию, но немного по-иному, чем обычно; да что говорить, совсем иначе. Появилось вокруг множество загадочных, тайных вещей; казалось, можно увидеть столь многое, недоступное ранее. Повсюду шевелились тени, свет стал ярче, тьма — темнее, небо так вообще вселяло страх; уши слышали шорох каждого камешка от шагов, а по спине и меж ушей проходили мучительные волны не то озноба, не то колючей воды, хорошо знакомые каждой дисципларе по практике аумлана.