Снохождение (СИ)

— Неа. Хотя живой курице ты бы отгрызла голову.

— О, фу, Сатарина.

Потом коготь переместился на создание гения, Ланшани. Она с грустной улыбкой посмотрела на него, а потом вдруг взяла себе с тарелки большую грушку и аккуратно разрезала её посерёдке маленьким ножичком.

— От такого взгляда распускаются цветы.

Посмотрев на Талсу, так вообще махнул рукой, и тот искренне захохотал.

Коготь уставился на Сингу.

— Ты, друг мой, не убивал.

— Спасибо, что сир меня прикрыл, — свойски подмигнул Синга — Я уж думал, меня разоблачат.

— Но, думаю, всё ещё впереди.

— Не сомневаюсь, — Синга подлил себе вина и сделал то же для Миланэ.

Дочь Сидны застыла с кубком у рта, когда палец Сатарины указал на неё:

— Вот, полюбуйтесь. Вот этот взгляд.

Пришлось кубок поставить на поднос, как пятёрка любопытных глаз уставились на неё. Миланэ почувствовала смятение; нет, не стыд, не страх, а нечто вроде печального чувства рока.

«Предки мои, да непрост этот дурацкий сир Сатарина», — эмпатия не дала себя обмануть.

— Какой взгляд, сир Сатарина, о Ваал великий? — занервничала Эллази.

— Взгляд воительницы, что знает смерть врага, — кивнул Сатарина, не глядя в глаза Ашаи.

Тут встал Талса, держа ладонь у сердца:

— Сииир Сатарини, не стоит пугать мою добрую гостью, тем более, что мы ещё хорошо не познакомились… — взмахивал хвостом, подошёл к Миланэ и легонько притронулся до плеча. — Умоляю простить, умоляю простить, тысяча извинений. Наш старый друг так шутит.

— Да, я стар, циничен и богат, потому могу говорить всё, что думаю, — откинулся он назад, страдая от пресыщенной икоты.

Талса подливал всем вина, все протягивали кубки; не отказала в принятии этой любезности и Миланэ.

— Думать, что такая прекрасная, сиятельная сестра Ашаи может кого-то убить — полная чушь. Какая нелепость. Правда, Ланшани? Правда, Эллазиши? — сновал Талса, а потом бросился обратно на ковры-подушки.

Те согласились.

— Угум, — и себе кивнул Сатарина, похлопывая по животу. — Правда, правда.

— Раз уж речь о знакомствах, то пора бы… — несмело начала Ланшана, глядя большеискренними глазами на дочь Сидны. — Сингаи, будь добр, поведай, как твой род узнал…

— Всё понял, всё понял, — поднял тот руки и закатал рукава. — Моё упущение. Но вы так мило беседовали, что не хотелось прерывать. Её зовут Ваалу-Миланэ-Белсарра, она из Сидны, дисциплара, у неё очень скоро будет Приятие, она из Андарии, у неё есть сестра, она — прекрасная Ашаи и превосходная львица. Познакомились мы на похоронах…

— Как интересно! А кто умер-то? — перебила Эллази, смешно и дурственно почёсывая локти.

— Дядя. Мой. Ну, вы его не знаете. Так вот…

— Надо же! А что, Ваалу-Миланэ тоже его знала? А как вы там разговорились?

— Она его сжигала на тофете, — взъерошил Синга гриву.

— Кого? — тупо удивился Ману-Тайназ.

— Дядю, — раздражённо ответил Синга.

— Надо же!

— И теперь она стала Ашаи нашего рода, чем мы очень гордимся. Она — из Андарии, поэтому обязательно поддержит моего отца в том, чтобы не допустить новой войны на Востоке, к которой ещё никто не готов.

— Браво, браво, как мило! — умилялась чему-то Эллази.

— Да чушь. Варварам время от времени нужно перешибать хребет, чтобы они не вставали. Их нужно переламывать. Говорить: так и так. Заставлять. Властвовать. Это то, что делали наши предки. Это то, что будут делать наши потомки… — важно заметил Ману-Тайназ.

— Эй, молодёжь, хотите расскажу вам сказку?

— Да, да, сир Сатарина, да! — радостно заметалась Эллази, даже хвостом начала вертеть. Её платье, и без того с огромным вырезом на груди, ещё и сильно-сильно обнажило крепкое, хорошее бедро, из-за чего Манутай и Синга попали в невольный плен. Хотелось вроде бы смотреть в одну сторону, а их тянуло в другую.

— Везде, где только появляется Сунг, он начинает наводить свой порядок, ставить свою метку, — с преувеличенно-радостной, размеренной важностью начал он, и Миланэ сразу поняла: он бесподобный рассказчик. — Казалось бы, всякое живое существо приспосабливается к окружающему. Но Сунг… Сунг, он просто начинает жить как жил, с упорством, достойным лучшего применения, устанавливая свои и только свои порядки. Ничего чужого! Он втыкает своё знамя, и на другой день оно падает; он снова его поднимает утром; ночью оно снова падает; и так далее до бесконечности, пока местным попросту не надоест сбрасывать это знамя. Сунг везде носит свой мир, точнее, маленький мирок, в котором живёт; для него не существует остального, он просто не видит его. Только Сунг может прожить полжизни на чужой ему земле и не знать ни одного слова из местных языков. Посмотрите, кто окружает Империю: протектораты, доминаты, просто прогнувшиеся подхалимы и равнодушные к нашему равнодушию. Но у Империи нет соседей. Точно таких соседей, которые бывают в посёлках: с которыми живешь, дружишь, помогаешь, иногда бранишься — но проживаешь вместе жизнь, перенимая для себя полезное и любопытное.

— Сир предлагает перенимать нравы и культуры варваров? Это же варварство чистой воды, это нелепость, — заметил Талса, радостный.

— Варварство — отрицать возможную ценность иного взгляда на вещи мира, — засуетился сир Сатарина, позабыв о своём алтарчике обжорства. — Это самое несносное варварство, которое мне ведомо. Мы неспособны перенять некоторые интересности и диковины, мы не способны даже их осмыслить в том ключе, в котором они были рождены, задуманы; мы все видим через наши кривые зерцала. В этом отношении Сунги и есть самые большие глупцы и слепцы.

— Сир либо неудачно изъясняется, либо я чего-то не понимаю, — признался Талса, зевнув.

Сатарина махнул рукой.

— Я хотела бы услышать: о каких интересностях, диковинах речь? Какое нам дело до вещей и мыслей чужаков? Они забавны. Но они не ровня нам.

Это говорила Ланшана, с трагической серьёзностью.

Тот словно только и ждал подобного вопроса: тут же поднял палец с когтем вверх:

— Прошу всех проделать опыт, мысленный. Мысленный. Не надо никуда идти, не надо ничего делать. Пусть некто представит, что мы некогда встретимся с львиной общностью с таким уровнем развития строя общества, разума и духа, рядом с которым мы будем львятами. Что станет с нашей твёрдостью? Она начнёт ломаться, крошиться, как стекло; и бесчисленные осколки этого стекла так изранят души Сунгов, приведут их в такое потрясение основ, что они могут сгинуть от ран. Когда мы поймем, что мы — не основа вселенной, а лишь частичка витража, то нас разобьёт вдребезги от этого нехитрого знания. Мы прямы, как стрела; видим только своё под носом. Это непростительно, даже несмотря на то, что наследие Сунгов величественно. Да тем более потому, что наследие Сунгов величественно.

Раздался хлопок в ладоши. Талса победно взирал на толстяка.

— Наконец-то сир Сатарина признал, что наши наследие и вера величественны. О чём мы столько спорили, да? Вот оно.

— Вера? Наша вера? Ваал? Она чрезвычайно нелепа. Это какой-то памятник самодурству и обману.

— О, Сатарина, нам сейчас будет конец. Здесь ведь Ашаи-Китрах! — то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Талса.

Дочь Сидны кивнула

На самом деле, она вполне подготовлена к такому повороту; и только потому, что здесь не предполагается особо готовиться, ибо Ашаи не убеждают и не проповедуют. Зачем? Сестринство считает ниже своего достоинства кого-то убеждать, с чем-то бороться и слишком сильно брать глупости к сердцу. Но так-то в вопросе отношения к вероборчеству никогда не было равенства и однозначности. Огромное значение здесь имеет происхождение и положение. Например, для львов-львиц низших сословий, жителей мелких посёлков, чернорабочих и так далее всякие мысли против общего течения недопустимы. Для учёных, львов да львиц науки, индивидов с отличным образованием скептицизм и ирония по поводу веры Сунгов — почти норма, это ни для кого не секрет; тем не менее, этот скептицизм никогда не должен выходить за определённые рамки. Главное: чем ты образованнее, умнее и выше по социальному положению, тем больше у тебя прав на оспаривание вопросов веры либо же на вежливую форму неверия.