Снохождение (СИ)

— Снова с отцом не успел поговорить, — вот так пожаловался Синга.

— У сенаторов сейчас много работы, — улыбался хозяин.

Толстый львище отряхнул пальцы и посмотрел на Миланэ, старательно жуя с полным ртом. Потом снова обратил внимание на пищу.

— Они с императором готовят новую войну, — добавил Талса.

— Я так не люблю, когда разговор заходит о Легате и войне. Ничего в этом не понимаю! Правда, Ланшан? — капризно-пошло тянула звуки эта Эллазиши (Эллази, да?).

— А? Да… — изваяние скульптора-гения отозвалось мягким, тихоньким, льнущим ввысь голосом.

Это безумно. Это поразительно.

Миланэ впервые в жизни почувствовала укус зависти, глядя на другую самку. Родись такой — и больше ничего не надо. Гениально. Безупречно. Катарсис.

— Мой отец постоянно говорит, что она несвоевременна, — Синга предложил своей Ашаи винограда, но та отказалась, покачав головкой.

— Не бывает своевременных войн, Синга, — снова улыбнулся хозяин. И сразу хлопнул в ладоши: — Флейстисток! Флейтисток сюда! — требовал он, махая кому-то руками позади Миланэ.

— Да не надо… — угрюмо отозвался толстый обжора, вытирая жирные пальцы о белоснежное полотенце.

— Да прям таки, — отозвался симпатичный-нагловатый, одновременно придвигаясь чуть ближе к Миланэ, с правой стороны. — Вспоминаю эти два года, как самые лучшие в жизни.

Синга посмотрел на него, выглядывая из-за плеча дочери Сидны:

— Какие два года?

— В Легате, — по-самцовому небрежно и саркастично ответил темногривец.

— Ай, Манутай, разве ты был на войне? — смешно округлила глаза Эллазиши-Эллази.

Толстяк засмеялся, аж ему крошки брызнули изо рта, вслед за ним хихикнул и Синга. Миланэ покосилась на него, потом обратила взор на черногривца.

— Вся моя жизнь — война, милая, — подмигнул тот капризной.

Безупречная красота, изваяние, робко взмахнула хвостом и вздохнула; прекрасные уголки рта опустились вниз.

— Всё, сладкие мои. Флейтистки уже идут, — объявил Талса, улёгшись поудобнее.

— О, твою мать, — застонал толстяк.

— Сир Сатарина, надо потерпеть чуть-чуть, — увещевал хозяин-Талса. — Отдыхать надо высоко, с приобщением к искусству. Мы ведь Сунги.

— Оооо, — сидел сир Сатарина с куском жареного мяса в руке, а потом в сердцах бросил его на тарелку. — Мы ведь Сунги.

Вошли три львицы в длинных, воздушно-струящихся белых платьях с мастерской драпировкой. Миланэ сопровождала их взглядом: как они совершили в унисон книксен для слушателей; как вместе уселись на небольшие креслица, вмиг принесённые многочисленной прислугой; как изготовились к игре на своих флейтах. Всё делали то же самое, за исключением Ланшаны-красоты и Сатарины-жирдяя. Первая сидела в своей печали, величественная и одновременно такая беззащитная; второй сидел с абсолютно дурацки открытым ртом, часто мигал глазами, облизывал губы, а потом и вовсе схватился за скулы в фарсовом отчаянии.

Миланэ услышала плавнотихие звуки: нечто незнакомое, но очень приятное. Она приготовилась, навострила уши, потому что слушать нужно внимательно — так требуется по нраву и этикету.

Но поведение остальных градировало от равнодушного до чудовищного; кроме Ланшаны, конечно — она тоже внимала. Талса восседал с чувством выполненного долга и улыбался чему-то своему, глядя в потолок; полулежащая Эллази подпирала щёку ладонью с выражением скуки; Синга, вроде как душа поэтичная, протягивал руки за виноградинами, но скрытно; Ману тыкал ножичком в яблоко; но самым большим чудовищем оказался, естественно, сир Сатарина. Он сидел, закрыв морду руками, иногда отрывал небольшой кусок мяса, запихивая в рот. Потом и вовсе свалился на спину, как таракан.

Казалось, все эти чудовищности проходят мимо флейтисток; не тут-то было:

— Великие охотницы, я так не могу! Вы даже не слушаете, и даже не притворяетесь, что слушаете! — в бесконечным возмущением сказала одна из них, прервавшись на самой коде.

Флейтистка встала и ушла. Установилась большая неловкость.

— Просим извинений, добрые Сунги, — сказали её подруги, переглянулись и торопливо ушли за обиженной.

Впечатлённая Миланэ долго не могла пошевелиться, но зато мог Талса: он развёл руками, глупо захохотал, а потом добавил:

— Конфуз! Сир Сатарина, кажется, мне известен виновник такой… такой вспышки характеров. Ца!

— Неприятности случаются, — отпил сир Сатарина из графинчика. — Каждый слушает, как умеет.

Эллази бросила в него яблоком, а потом ещё каким-то фруктом из тарелки.

— Противный, противный сир Сатарина! Ваал мой, как так можно?!

Всё кинутое в него тот аккуратно складывал в горку на свою тарелку.

— Так, давайте, о чём мы там говорили, — поднял руку. — Что ты говорил, Талса? О политике, да. Синга? Что отец занят, ты говорил? А, да, о войне. Во, давай Ману. Рассказывай о войне, Легате, всём таком.

— Что рассказывать, сир Сатарина?

— Ну я не знаю, вспомни какую-нить тупую легатскую историю. Давай, — шевелил Сатарина пальцами, словно щекотал невидимую львичку.

— Со мной не случалось тупых историй, — щёлкнул пальцами тёмномолодой львина.

— Да ну? — с острым удивлением посмотрел на него толстяк.

— Ну да.

— Какой однако редкий талант, — с талантливым драматизмом сжал кулаки сир Сатарина, сидя у своего алтаря обжорства. — С ним никогда не случалось тупых историй! — и все засмеялись, кроме Миланэ и безупречного изваяния с именем Ланшана; громче всех хохотал Талса, хлопая в ладоши.

То ли Ману, то ли Манутай сидел и улыбался-насмехался, но его улыбка потеряла уверенность, и в какой-то миг даже стала виноватой.

— Так, говоришь Синга, занят отец? Будет война, угум? — сказал сир Сатарина, когда смех утих, и отпил прямо из графинчика, что стоял на мягкой подушке возле него, в опасном перекосе.

— Не будет, если её не допустить, — настойчиво отметил Синга.

— Добрый Ваал, да что мы начали болтать о скукотище! — Эллази без церемоний бросила подушкой в сира Сатарину, тот вяло отмахнулся. — Я сейчас сдохну с тоски. Пусть об этом рассуждают те, кто занимается всем этим… убивает… воюет. Или как там. Вот Ланшани, ты бы смогла убить курицу? Или цыплёнка?

Недостижимая опустила взор долу:

— Вряд ли…

Черногривец так засмеялся, что Миланэ аж вздрогнула.

— Что смеёшься, Ману?

— Ланшан, ты что правда не смогла бы убить цыплёнка? — махнул он рукой, словно рубил невидимую голову.

— Нет…

— Цыплёнка? — зашевелился сир Сатарина. — Сам ты цыплёнок. Ты ещё никого не убил в жизни. Рано тебе ещё смеяться.

— Да все мы здесь, сир Сатарина, мирного нрава. Кого мы могли когда-нибудь убить? И зачем? — неугомонно смеялся-улыбался радушный Талса.

— Да, это совершенно ни к чему, — поддержала Эллази, сладко-сладко зевнув. — Лучше заниматься любовью. Правда, Манутай?

Ману подмигнул ей, обнажив клыки.

— Откуда сир Сатарина может знать, что у кого было в жизни? Мало ли, может среди нас есть маньяк? Вот сир Сатарина, например, — указывал на него пальцем Синга, похохатывая и махая кубком во второй руке.

— Я-то? — удивился сир Сатарина. — Я могу знать. По глазам вижу.

Прокатились смешки: Тайназ, Ману, Эллази, впервые улыбнулась изваяние-Ланшани.

— То есть?

— У того, кто убивал, есть взгляд. Я знаю, как выглядит такой взгляд.

Эллази-Эллазиши — не поспорить — вполне красиво перевернулась на живот; наверное, подсмотрела приём у Ашаи-Китрах. Есть такой переход из одной позы в другую.

— И как? Буууу! Ррррр, — состроила гримаску, обнажив зубки.

— Хотите знать? Да запросто. Сейчас всё скажу по вашим глазам.

— Сеанс ясновидения объявляю открытым! — засмеялся Талса и снова замахал прислужникам. Мол, несите, скорее там.

Сначала сир Сатарина указал когтепальцем на дурашливую Эллази; в дурачестве она, откровенно говоря, выглядела лучше, чем в этой спесивой капризности. В этом оскале ровненьких зубов и безобидно сощуренных глаз она запросто могла понравиться кому угодно.