Снохождение (СИ)

«Явись луна — тогда конец», — почему-то подумалось Миланэ, и воспоминание о луне вообще ввергло её во высочайшее беспокойство духа. Вмиг волны по спине и затылку перенеслись на всё тело и даже, казалось, вне его, стали невыносимы; в ушах начал нарастать звенящий гул, Миланэ перестала понимать: идёт она, стоит, сидит или лежит навзничь.

Она всегда была не из трусливых. Пугливость и отсутствие стойкости были для неё вообще нижайшими пороками. На пути Ашаи-Китрах ей не раз довелось удушить свои страхи, проявлять неустрашимость и дух. Но здесь…

…ей показалось, что это — всё. Какой бы ни был, но конец. Неизвестно, что случилось, неизвестно почему. Вспышка перед глазами — если можно ещё говорить о зрении — и Миланэ очутилась в некоей серости. Она посмотрела вокруг, обернулась, вдруг ощутив, что вся создана из огня, а за нею, при каждом повороте, увивается огненный шлейф, как хвост. Вокруг неё был город, но совершенно диковинный, будто сделанный из камня; дикие, странные пропорции окон и дверей, которые зияли в них чёрными дырами; сероватый туман; то тут, то там из земли торчали камни, на которых чуть белесоватым светом переливались всякие символы. Была и река, но уродливая и маленькая. Миланэ очутилась далеко от каждого из камней, но понимала безмолвным знанием, что смысл надписей можно определённо «понять», приблизившись. Она задержала взгляд на одном из них, и вдруг очутилась подле (что обычно для сновидений); но перемещение не оказалось истинно мгновенным, нет, оно было свершено с неким усилием. Символы, начертанные на камне, выдались совершенно неизвестными. Тем не менее, Миланэ вполне уловила смысл. Гласилось:

Настоящее намерение освободит от зачарованного взгляда

Слова непонятны, но лишь внешне. Она понимала их вовсе не словесно, не вербально, не мыслью сознания; проняло совершенно иное понимание, такое же естественное и бессловесное, как понимание боли, жара или чувства любви. Вдруг всё вокруг взволновалось, помутнело, потемнело, потом свистящий рёв — и Миланэ очутилась в ином месте.

Вдруг оказалось, что она глядит на обычную вывеску марнского магазинчика:

Прекрасные сладости очаруют вас! Кондитерская трёх сестёр

Она было протянула к ней руку, словно за помощью, будто бы эта частица её родного мирка могла помочь, избавить от великого бремени сновидицы. Но вывеска растаяла, расплылась, и душа Миланэ снова вверглась в пропасть темноты.

Можно сказать, что прошла вечность, можно ответить, что незаметный миг — без разницы. Тысячелетний сон и сон длиною в час ничем не отличить. Сознание Миланэ снова зажглось, обрело себя и понимание окружающего; обнаружилось, что она, крошечная, стоит среди чёрной пустыни. Чувствовалось, что здесь нету ни души — этот мир тоскливо пуст. Здесь лежали только камни, похожие на застывшую лаву, низкое, давящее небо (если это вообще можно назвать небом); мелькали красные и бурые огоньки. Мир этот был неприятен, противен, из него желалось поскорей вырваться; он пугал и навязывался своей тоской. Миланэ не стала по нему путешествовать, хотя чувствовала, что может, и её воля приказала самой себе убираться отсюда; она помнила, что лучше всего в таких случаях устремляться душой вверх, сосредотачивая всё внимание на точке меж ушами.

Рев был вне всяких вообразимых пределов. Сознание в этот миг рассыпалось в сверкающей, стремительной тьме на мириады частиц, и каждая из них тоже была ею, той, кто звалась в одном из миров «Миланэ». Медленно, как-то нехотя, эти частицы снова собрались вместе, и когда это случилось, Миланэ осозналась в…

…меньше всего слова её мира подходили для того, чтобы описать, что именно предстало перед нею.

Нету ни верха, ни низа. Можно сказать, что Миланэ очутилась в облаке — сверкающем, белейшем; звенящие чистота и лёгкость. Отовсюду доносился легчайший, но явственный звук; Миланэ могла бы сказать, что больше всего он похож на многосотенный хор львиц-дисциплар, что взяли одну ноту; надо сказать, Миланэ вполне помнила о себе, и о том, кто она, даже слишком хорошо помнила, с безупречною чистотой. Она понимала, что её тело сейчас сидит или даже лежит на грязной мостовой (кошмар…), а она — здесь. Одна часть там, другая — тут.

Миланэ осмыслила, что может ходить; обернувшись, обнаружила, что оставляет горячие, алые следы. Они крайне заинтересовали, но времени любоваться не было: ощутилось присутствие. Приближалась львица, очень высокая, вся в белом, такой красоты, которую бессмысленно описывать; длинный-длинный хвост вызывал волнения в здешнем белом тумане. Она улыбалась, приближаясь к Миланэ; но её улыбка была безличной, словно она приветствовала весь львиный род, а не только дочь Сидны. Если бы в мир снизошла Ахлиа, мать всех Сунгов, то она бы явилась именно такой, не иначе. И Миланэ ощутила почти неудержимое желание пасть ниц и поверить чему-то, во что-то, во что угодно, неважно, лишь бы открылась последняя истина, окончательная, настоящая. Почти, потому что остаток воли удерживал; и поэтому Миланэ ждала.

«Чего тебе здесь, Сунга?», — смотрела призрачная львица сверху вниз.

«Я знать хочу, как всё на самом деле».

«Знать, как на самом деле? Ты — Ашаи-Китрах, у тебя есть все ответы».

«Неправда — у меня их нет».

«Здесь нет слова “неправда”!», — зарычала львица, и вместо глаз у неё явилась пустота. — «Ярая дисциплара! Не быть тебе сестрой! Плохая, плохая, злая-злая-злая!».

Миланэ отвернулась от неё прочь в бесконечном смятении. Она почувствовала великую усталость, даже истощение. Волить было сложно, почти невозможно.

Львица белого мира вдруг исчезла.

«Тихо, тихонько. Домой, домой. К обыденному, к знакомому», — такая бесформенная мысль одержала верх в её сознании. Медленно, верно белый мир начал исчезать прочь. Но казалось, намерение не желает возвращать домой, в этот столь знакомый мир Сунгов, Марны, Ашаи-Китрах; её сознание мучительно, безвольно швыряло в сонме видений, и казалось, что самое ужасное сумасшествие ничто по сравнению с этим; но мало-помалу безумные, мучительные, бесконтрольные качели души утихали, а воля начинала возвращаться. В один миг обнаружилось, что она, то бишь её тело в этом мире, держится за железный поручень моста, присев на одно колено. Эта ясная, вполне определённая картина дала основу, укрепила её, почти так же, как взгляд на собственные руки укрепляет внимание в сновидении.

Мостовая, фонарь, скамейка, дом. Второй дом. Ещё раз скамейка. Ощущая, что она дома, в своём мире тёплой крови, Миланэ возрадовалась. Волны по телу начали утихать, шум в ушах почти ушёл, всё ставало на места.

Меньше всего следует ожидать, что Миланэ очутилась в бреду. Она хорошо знала бред и многие состояния после всяких веществ, но всё это ничуть не похоже. Всё это время у неё хранилась ясность сознания, иногда оно было сверхострым, неким своим, особенным, совершенно безличным; если бы она не находилась на улицах Марны, под открытым ночным небом, то вполне бы уверенно ответила, что сновидит, только сильнее и страшнее, чем обычно. Впрочем, теперь каждое её сновидение ставало всё более… реальным.

Встав ровно, она глубоко вздохнула.

Всё. Всё кончено, непонятное ушло прочь, оставив дочь Сунгов в покое. Вздохнув, Миланэ оглянулась вокруг, понимая, что даже в такой поздний час некто может ходить по улицам и застать её во весьма двусмысленном положении; ведь она совершенно не помнила, как здесь очутилась, как именно добралась сюда, и при этом вряд ли соблюдалась верная осанка, походка и общий вид; более того, некто вполне вправе посчитать, что она сильно пьяна или вообще не в себе, а это неподходящим образом может сказаться на репутации, репутации сестринства, Сидны, Тансарра, всех молодых львиц и так далее-прочее.

И она взглянула вниз, чтобы оценить — не замаралась ли, но тут случилось непредвиденное, ужасное и вместе с тем прекрасное одновременно. Её увлекла тёмная-тёмная поверхность вод реки под Сафским мостом; воды играли, переливались яркими малахитовыми всполохами, отчего-то отражая больше света, чем вокруг. Вода стала маслянистой, волнующей, пугающей и неимоверно притягательной.