В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Воды с ее живительной влагой и прохладой не было, сколько бы ее ни искали, найти не могли. Она, естественно, была, но где-то глубоко под землей, в ее недрах, а добраться до нее едва ли не было большей пыткой, чем прожить без влаги. Иногда вечером по песку можно было проследить за бегом мелких и быстрых ящериц, но постоянно дующий горячий ветер заметал все следы, и даже попытаться вернуться за водой было бы бесполезно: лишь оглянуться назад и увидеть бескрайнее море дьявольской усмешки пустыни.

Люди, те самые смельчаки, решившееся пересечь пустыню, старались придерживаться самым разным ориентирам, которые указывают на выбранный ими путь, но даже опытные глаза шиноби через несколько дней не замечают вокруг этих знаков, слившихся с кладбищенским однообразием.

Иногда в ночной тишине можно было услышать тихий и отдаленный топот лошадей, но он был настолько далеко, что даже если бы хватало сил кричать, зовя на помощь, вряд ли бы тебя услышали, а если бы и услышали, то приняли бы за завывание духов, легенда о которых ходит в этих местах.

Существовало поверье, что ранее здесь раскинулась богатая деревня, вокруг которой были сочные луга, поля, и люди, благодаря за это Богов, каждую осень после сбора огромного урожая устраивали жертвоприношения: под алтарь всеми жителями складывались овощи, фрукты, молодые телята, ткани, крупы. Каждый год жизнь здесь становилась все более радостной и роскошной, жители нежились в неге прохлады и в плодородии почвы, и в итоге забыли о том, кого им следовало благодарить за щедрый дар. Некоторые даже осмеливались поносить Богов, пока не случилась трагедия.

Разгневанные Боги за одну ночь обрушили на головы жителям страшную засуху, испепелившую все вокруг. Люди оказались зажатыми в ловушке, из которой не могли выбраться: вокруг были пески, все было в песках, а кто пытался бежать, тот вяз в них, уходя с головой. В итоге все жители, как и деревня, погибли, их иссушенный прах рассыпался и смешался с песками Ханесени, продолжая проклинать ее, принесшую им погибель.

Это была лишь легенда, но люди были склонны верить в нее, как в правду. Поэтому каждый звук они объясняли завыванием духов умерших, смертоносность песков тем, что мертвые пытались погубить тех, кто идет по Ханесени, из которой не смогли выбраться они.

Люди были полны суеверия.

Пустыня была достаточно небольшой, но суровой. Казалось, что ее целью было собрать как можно больше несчастных человеческих жизней, хороня их под мощным слоем пыли и песка. Саске видел за все время пути несколько трупов, один из них уже высохший, другой поедала пустынная лисица, тощая и ободранная, но не пугливая: пожирая внутренности, которые отрывали от тела несчастного птицы-падальщики, она покосилась на путников, но с места не сдвинулась, продолжая вгрызаться зубами в мясо и изредка шипеть на надоедливых птиц. Сладкий и удушливый смрад от разлагающейся плоти разносился далеко по округе с ветром, доводя до тошноты и приступов рвоты. Иногда встречались брошенные кем-то вещи, и мертвое одиночество пустыни на их фоне достаточно впечатляло, оставляя на душе странный неприятный осадок.

Как угроза смерти высоко в небе летали падальщики, ждущие новую добычу, которая будет не в силах ускользнуть от них. Иногда они начинали склевывать еще живого человека, на его крики и попытки вырваться они не обращали внимания, острыми и загнутыми клювами отрывая кусок за куском от горячей кровоточащей плоти.

Саске и Сай шли вопреки всем ожиданиям по безжизненной пустыне четвертый день. Увы, шествие по ней затянулось на два лишних дня, запасы еды кончились, один раз им удалось подбить падальщика и, к сожалению, так как огонь развести не удалось, пришлось есть влажное сырое мясо, давясь от приступов тошноты из-за отвратного запаха и вкуса, но через некоторое время лишь еще больше захотелось пить.

Ни у Саске, ни у Сая не было ни капли воды.

Стояла первая половина четвертого дня, уже показался край зеленого бушующего массива: пустыня кончалась. К закату солнца можно было дойти до ее границы, спуститься в лес, а там уже будет половина дня пути к Тандзаку.

Однако Саске, как и Сай, больше идти не мог.

Со слезящимися от жары глазами, с распухшей головой, в которой, казалось, отказала вся память, кипя и плавясь под коробкой черепа, он не мог ни о чем думать, кроме воды, повторяя это слово про себя как молитву. Они оба попали в западню, из которой не всем удавалось выбраться, более того, почти никому. Ни Сай, ни Саске больше не могли идти, оседая на пески как тряпичные куклы и обжигая раскаленными крупицами грязные ноги и руки. Под плащами, которые защищали от солнца и его ожогов, было неимоверно жарко; Саске, широко открыв пересохший рот, задыхался, не в силах вдыхать неподвижный тяжелый воздух Ханесени, который при каждом глотке как шип терновника вонзался в легкие, едва ли не обжигая их.

Умирать Саске не планировал, но и выхода он не видел.

Сай без воды, казалось, высох: его щеки впали, обтягивая сухие обветренные скулы подобно маске мертвеца. Они оба сидели с открытыми пересохшими и потрескавшимися губами и безумными глазами, слезящимися и лихорадочно блестящими, в которых металось застывшее выражение не то смерти, не то сумасшествия.

Пожалуй, правда, они сходили с ума без воды.

Саске казалось, что его тело налилось свинцом, во рту и горле пересохло настолько, а любая попытка сказать хотя бы одно слово раздерет адской мукой все внутри в клочья. Каждый звук, произносимый спекшимися губами, давался с неимоверной болью и жжением в горле, кровь, казалось, вовсе застыла, Саске и Саю грозила потеря сознания и смерть на исходе этого дня.

Падальщики кружили все так же над головами, но заметно ниже. Саске щурился, глядя на них.

«Я не умру, грязная падаль».

Он не мог вот так вот жалко умереть сейчас; эта мысль толкала его на действия больше, чем физическая сила. Встретившись лицом к лицу со смертью в облике кружащих стервятников, жаждущих человеческой плоти, Саске как никогда ощутил, насколько сильно скучает по брату и жаждет выжить.

Но сейчас даже эта мысль не могла поднять на ноги, она так же стерлась и рассыпалась в прах, как другие, она больше не существовала. Саске и Сай сидели рядом; если несколько дней назад они подталкивали друг друга со словами: «Вставай. Пойдем», то сейчас прекрасно понимали, что никакие увещевания не помогут.

Саске часто бредил из-за жары и жажды, в своих галлюцинациях он видел воду, море воды, с сожалением едва понимая краем сознания, что это лишь образ его больного и воспаленного жаждой воображения.

— Немного осталось… до конца, — с трудом прохрипел Сай. Пожалуй, это все, что он был способен сегодня сказать. Саске нахмурился, с заглатывающим звуком хватая раскаленный воздух. Он и сам это прекрасно знал.

— Вода… без нее мы не дойдем, — Саске, собравшись с силами, сделал слабую попытку встать, но так и остался сидеть на песке, беспомощно качнувшись в сторону. Ему хотелось упасть и закрыть глаза, сдаться, смертельная усталость сковывала его как цепь, но он, превозмогая головокружение и тошноту, держался, прекрасно понимая: стоит ему лечь и закрыть глаза, он их больше никогда не откроет.

Прошло еще несколько минут или часов, понятие времени здесь теряло свой смысл. Саске изо всех сил держался, мужественно дожидаясь ночи, когда можно будет подумать в отрезвляющем холоде, но вряд ли в таком темпе они бы дожили до вечера, не говоря уже о ночи: их жизнь при таком раскладе закончилась бы на закате. Сай не шевелился, но Саске было все равно: воспаленным сознанием он не понимал, что происходит вокруг, в голове расплавились и исчезли все мысли кроме вечно стучащего слова «пить».

Солнце, издеваясь и насмехаясь, палило все так же нещадно. Ханесени ликовала, встречая еще одни смерти.

Часы отсчитывали последние часы жизни. Сай от обезвоживания почти потерял сознание, Саске еще кое-как держался, но чувствовал, что долго не протянет: веки слипались, перед ними мелькали то темные пятна, то ослепляющие пятна, в ушах звенело и гудело. Тоскливо всматриваясь распухшими и покрасневшими от песка глазами в горизонт и прожигая темными зрачками зеленую полосу, сочную, где есть божественная вода, Саске все стремительнее терял надежду выбраться из этой ловушки.