Мария Каллас

Журнал "Опера" отмечал уже тогда, что Мария Каллас сама столкнула себя с пьедестала, хотя для итальянской оперы она сделала гораздо больше, чем были в состоянии представить себе римские шовинисты. И конечно вызывало удивление, что скандал в опере оттеснил в тень даже результаты футбольных встреч и политических событий. Но более благоразумные итальянцы признавали, что во время спектакля сразу бросалось в глаза болезненное состояние певицы. Запись ее выступления показывает, что в речитативе ей еще удавалось владеть голосом, однако уже вскоре после изящно сплетенных начальных фраз арии "Casta diva" ее голос стал жестким, а качество звучания резким и пронзительным. Трудно сказать, должна ли была она Допеть оперу до конца или же, как ей советовали, прибегнуть к Декламации.

Редакции ряда газет не погнушались даже бранью в адрес Каллас. "Эта второсортная греческая певичка, — писала "Иль Джорно", — итальянка благодаря замужеству, миланка по причине несправедливого восхищения ею определенных слоев миланской публики, космополитка из-за опасной дружбы с Эльзой Максвелл, уже много лет как вступила на путь мелодраматической вседозволенности. Последнее происшествие показывает, насколько Мария Менегини-Каллас неблагонадежная актриса, которой чуждо даже элементарное чувство дисциплины и приличного поведения".

Из такого оскорбительного обвинения явствует, что в основе скандала лежит предубеждение, доведенное до ненависти. Что все чувства вышли из-под морального контроля, из зоны критики. Нельзя даже приблизительно определить, какое воздействие на художника мог оказать подобный взрыв ненависти, на художника, который всегда зависит от собственного настроения чье честолюбие заставляет полностью отдаваться искусству и стремиться к совершенствованию своего мастерства. Какие же чувства испытывала прежде всего актриса с почти непреодолимым - согласно Легге - чувством неполноценности? Она послала президенту и его супруге извинительное письмо. Синьора Гронки незамедлительно отреагировала полным понимания телефонным звонком, однако общественное лицо певицы было до неузнаваемости искажено. Даже итальянский парламент занимался "случаем с Каллас". На певицу нацепили ярлык красивого хищного циркового зверя - эдакого чудовища, которое можно обуздать лишь кнутом и клеткой.

История эта получила драматическое завершение. Когда спустя три месяца, девятого апреля, Мария Каллас вновь пела на сцене итальянской "Ла Скала" - Анну Болейн, - и ее героине предстояло выступить гладиатором в цирке перед толпой народа, жаждавшего, по словам Джулини, крови, а полицейским пришлось прокладывать ей дорогу в театр и на сцену, публика же намеренно рукоплескала исключительно ее партнерам, тогда певица отважилась на единственно возможный в этом случае способ защиты. В конце первого акта Анну арестуют, и она швыряет в лицо охранникам гневные обличительные слова: "Giudici! Ad Anna! Giudici!" ("Судьи! Против Анны! Судьи!")-Каллас вышла к самому краю рампы и выразительно пропела эту фразу, нацелив ее прямо в публику. И публика сдалась, она приветствовала певицу ликующими возгласами, радуясь ее мужеству и тщетности собственных низменных усилий.

Какой ужасный триумф! Как говорится, на того, кто долго смотрел в бездну, эта бездна теперь уставилась сама. Это был один из тех вечеров, который вряд ли мог дать успокоение истерзанным нервам певицы.

Осенью 1957 года она должна была выполнить договорные бязательства с фирмой "Cetra" - сделать три записи. В сентябре она записала "Медею" Керубини, и потому запланирован-ые следом гастроли в Сан-Франциско пришлось отменить. Kурт Херберт Адлер, возмутившись разрывом договорных обязательств, счел запись доказательством того, что она все-таки могла петь. Но если бы она последовала совету врачей и отказалась от записи "Медеи", ее черный список пополнился бы еще одной скандальной историей.

Когда после выступления в "Анне Болейн", которое певица использовала как трибунал против своих обвинителей, она вернулась на Виа Буонаротти, все двери, стены и окна дома оказались вымазаны грязью и нечистотами. Тотчас по завершении серии выступлений она уехала отдыхать на озеро Гарда. В Сирмионе она усиленно готовилась к последней премьере сезона "Ла Скала": "Пирату" Беллини. На репетициях перед премьерой, назначенной на девятое мая, Гирингелли полностью игнорировал ее. Журналу "Лайф" она заявила: "Если театр пригласил актера и постоянными придирками и жесткостью создает на сцене напряженную атмосферу, то работа артиста физически и морально становится невыносимой. Для самозащиты и сохранения собственного достоинства мне не оставалось иного выбора, как только покинуть "Ла Скала". 31 мая 1958 года, после пятого представления оперы Беллини и сто пятьдесят седьмого выступления Каллас на сцене "Ла Скала", она покинула театр. Когда она вновь вернулась в него в декабре 1960 года для участия в пяти представлениях "Полиевкта" Доницетти, вулкан уже потух, тот самый вулкан, что в последнем спектакле "Пирата" еще раз изрыгнул пламя. В большой заключительной сцене перед мысленным взором Имоджене возникает виселица, на которой должен умереть ее возлюбленный: "La... vedete...il palco funesto". "Palco" означает также театральную ложу. Каллас пропела эту фразу, сделав при этом недвусмысленный презрительный жест в сторону пустой директорской ложи. Публика поняла, что это был жест прощания, и раз за разом вызывала певицу на сцену. В конце концов Гирингелли приказал опустить железный занавес, показав тем самым, что вечер завершен. На сей раз невица покидала театр, обласканная зрителем. Гирингелли холодно отозвался об этом: "Примадонны приходят и уходят, Ла Скала" остается". Где же с тех пор остается "Ла Скала"?

"Будь проклято сердце, которое не может смягчиться", - говорит Генрих Клейст в своей "Пентесилее". Марии Каллас не было необходимости смягчаться и унижаться, чтобы вести игру которую вели даже бунтарские голливудские дивы, за исключением, пожалуй, Бетт Дэвис. Видимо, она не могла вести такую игру еще и потому, что выступление на сцене всегда связано с риском и подразумевает еше больший вызов, нежели игра перед камерой. Она не хотела подгонять себя под картинный мир женщины, потому что даже к тому времени, когда она сама могла стать "журнальной" красавицей, она не походила на женщин с обложек. Она была иключением, перманентным скандалом. Ее жизнь можно назвать, используя формулу Ханса Майера, "фенотипичной". Как примадонна она выпадала из нивелированного художественного мира, как спутница жизни предпринимателя - она изменяла искусству с обществом, и только когда она покинула сцену и Онассис оставил ее, она смогла сделаться кумиром.

Обреченная на успех

Получать самое большое удовольствие от жизни - значит опасно жить.

Фридрих Ницше

"Стоило на сцене появиться зажигательной Марии Каллас...". Надо ли продолжать цитату? Это был уже новый тон, он был подхвачен специализированными журналами, такими как "Опера Ньюс", тон, появившийся после ее блестящего выступления 7 декабря 1957 года. Она исполнила партию Амелии в "Бале-маскараде" — в постановке режиссера Маргериты Вальманн и под управлением дирижера Джанандреа Гавадзени - более драматично и спонтанно по сравнению с записью оперы, сделанной год назад, в сентябре (1956 г.). "Для пластинок, -сказала она как-то Ардойну, — нужно все свести до минимума, чтобы не допустить утрированного звучания", а вот на сцене она могла позволить себе характерные акценты, не опасаясь переиграть. Во втором акте, как показывает запись, любовный дуэт полон напряжения. Фраза, исполненная Каллас-Амелией "Ebben, si t'amo" ("Что же, да, люблю тебя"), принадлежит к незабываемым вокальным жестам певицы. Однако эту постановку омрачила враждебная атмосфера, царившая в "Ла Скала".