Мария Каллас

Уже после первого вечера какой-то английский доктор посоветовал ей прервать гастроли. Она с трудом вытянула второе представление, успехом которого еще и злоупотребил Луиджи Олдани, пообещав эдинбуржцам дополнительный, пятый спектакль. После третьего представления, которое она провела на пределе своих почти иссякших сил, она предупредила театрального менеджера, что не сможет участвовать в пятом спектакле. Нашлось немного критиков, которые, подобно Альберту Хаттону из журнала "Музыка и музыканты", с такой теплотой отозвались о ее отъезде: "...Надо порадоваться за нее, что она вернулась в теплые края". Одинокий голос музыкального критика потонул в возмущенном хоре скандальных недоброжелателей. Бульварные газетенки вещали об очередной "забастовке" Марии Каллас, и когда она прибыла в Италию, итальянская пресса встретила ее такими же голосами. Мария Каллас, кричали они, обесчестила ведущий оперный театр Италии. И уж тем паче не простили ей выступления на венецианском балу, устроенном Эльзой Максвелл, где она "под бренчание на рояле своей кумушки" исполнила блюз "Stormy weather" ("Ненастная погода"). ("Эльза Максвелл дебютировала в качестве тапера немого кино, а впоследствии демонстрировала свои фортепьянные и певческие способности на всякого рода вечерах".) После "Ненастной погоды" разразился настоящий ураган, он отчаянно хлестал певицу по лицу, тем более что Эльза Максвелл в совершенно непонятном порыве эгоцентризма заявила: "За свою жизнь я получила много подарков... Но я никогда не встречала звезды, которая пожертвовала бы своим выступлением в опере ради того, чтобы не нарушить данного подруге слова". Казалось, будто Мария Каллас не увидела губительных последствий подобного комплимента, очевидно, она не желала, оперируя словами Дуайта Макдональда, подлаживаться под вкусы публики. На втором вечере среди гостей Максвелл ("За свою жизнь еще никогда не устраивала такого прекрасного ужина и не дав ла такого великолепного бала" - так высоко оценила свой вечер хозяйка) присутствовал также судовладелец Аристотель Онасис, который "с давних пор слыл большим поклонником своей греческой соотечественницы" (Еллинек). В то время показаться обществе этого человека означало что-то вроде общественного признания, но для певицы, к тому же после "забастовки" в Эдинбурге, такое скорее казалось своего рода позорным пятном. Она нарушила, как это было принято считать, - к примеру, в Голливуде, — "правила поведения". В своей книге "Звездная болезнь" Александр Уокер посвятил гигантскому голливудскому мифу под названием "Скандал" целую обстоятельную главу. Начиная с двадцатых годов, на протяжении практически тридцати лет почти всем звездам вменялось в обязанность следовать определенным правилам поведения, черным по белому записанным в договоре, которые вынуждали звезд вести двойную жизнь и искажали реальную картину их существования. Мария Каллас стала жертвой подобного ханжества. Слава дивы, примадонны, самой высокооплачиваемой в мире певицы словно бы отделилась от нее как от личности, к тому же те, кто рукоплескал ей и делал ее главной исполнительницей скандальных историй, не имел ни малейшего представления об опасностях, подстерегающих профессиональную певицу. Если каждому спортсмену в случае травмы положено отказаться от игры, то певице такое возбранялось, и уже давно. Даже Антонио Гирингелли, директор "Ла Скала", не дал официального объяснения поведению своей звезды, которой театр обязан самыми знаменитыми постановками в пятидесятые годы, — хотя Гирингелли должен был знать, что в Эдинбурге она не нарушила условий подписанного ею контракта.

Отныне любая отмена ею спектакля, любая болезнь, любой отказ воспринимались как преступление. Разве могла певица серьезно заболеть и не быть в состоянии выступить, если ее видели на вечеринке нуворишей? Когда по совету не только своего врача доктора Земераро, но и еще одного специалиста она отказалась от предстоящих сентябрьских гастролей в Сан-ранциско, Курт Херберт Адлер незамедлительно расторг с ней оговор, хотя она дала согласие на гастроли, запланированные а октябрь. Более того, он передал "это дело" в "Американскую гильдию музыкальных артистов", поскольку хотел добиться кций против певицы. Отныне ее имя стало не только символом assoluta, но и символом скандала, и очередной новый скан-превосходил по силе предыдущий.

Скандал, разразившийся 2 января 1958 года, был раздут газетными заголовками, точно политическое событие мирового значения. После пяти представлений "Бала-маскарада" Верди открывшего сезон "Ла Скала" 1957-1958 годов, Каллас предстояло открыть театральный сезон в Риме "Нормой" Беллини. В новогоднюю ночь она исполнила по телевидению арию "Casta diva", затем отметила Новый год в одном из римских ночных клубов и проснулась утром, за тридцать шесть часов до выступления, совершенно без голоса, хотя на генеральной репетиции она была в превосходной форме. По сообщению Еллинека, Менегини с превеликим трудом удалось заполучить к ней врача в первый день нового года. В том, что Каллас несомненно была больна, удостоверяет и тот факт, что она попросила директора театра подыскать ей замену. Но даже если бы удалось реанимировать Патти или Пасту, все равно это не спасло бы положения. Был объявлен гала-спектакль Каллас, на котором должен был присутствовать сам президент страны; билеты в партер стоили более сорока долларов. Даже Менегини подпал под магию славы своей жены. Она должна, она обязана, она будет петь! И действительно, на другое утро состояние ее голоса как будто улучшилось. Однако спустя всего несколько часов выяснилось, что мнимое улучшение явилось лишь следствием медикаментозного вмешательства.

"Sediziose voci, voci di guerra awi chi alzar s'attenta" ("Голоса соблазна, голоса войны, есть ли среди вас хоть один, который отважится...") — такими словами в "Норме" начинается речитатив перед той арией, о которой говорят, что большинство примадонн с охотой пожертвовало бы рукой, лишь бы только им удалось, пусть хоть один-единственный раз, совершенно ее исполнить. После фразы: "Бунтарские голоса, голоса войны дерзко поднимаются у алтаря Господня", — спетой Марией Каллас, которой удавалось лишь усилием воли и высочайшим вокальным мастерством мобилизовать голос и заставить его звенеть металлом, в зале раздались воинственные клики. В конце первого акта, который она еще не успела довести до конца, враждебно настроенные фанаты, не обращая внимания на действо на сцене, повели себя, как взбесившиеся дикари.

И она сделала то, что должна была сделать с самого начала она прекратила выступление. Тщетны были все уговоры дирижера Габриэля Сантини, художницы Маргериты Вальманн, Дokтора театра Карло Лантини: Каллас не смогла выйти на сцену. А дублера, который на случай подобной оказии должен был бы продолжить партию, в театре не оказалось. Публике, в том числе и президенту с супругой, пришлось отправиться домой.

Ни одна из газет не озаботилась здоровьем певицы, более того ее облыжно обвинили в оскорблении президента республики будто отказ потому только превратился в скандал, что в театре находилась какая-то авторитетная личность. На другой день перед отелем "Квиринале", в котором остановилась Каллас, собралась злобствующая свора недоброжелателей.

Трудно объяснить, как все произошло, ибо впоследствии скандал превратился в трагикомическую легенду. Даже репортер римской "Мессаджеро", свидетель того представления, не мог с уверенностью сказать, что за крики неслись из зала. То ли "Via la Callas" - "долой Каллас", то ли "Viva la Callas" - "да здравствует Каллас". Несомненно одно: раздавались возгласы: "Evviva L'ltalia" и "Viva le Cantanti italiane" и относились они в первую очередь к Аните Черкуэтти, которая пела во втором спектакле и прославилась хоть и заслуженно, но весьма неподобающим образом.