Смейся, паяц!

Потом уже, задним числом, мы ничему не удивлялись: это был очень бедный край, страдающий от неурожаев, плюс общее положение в стране, когда даже в Москве не хватало продуктов.

У нашей соседки, в авоське, между бутылками была воткнута пачка сахара-рафинада.

– Для дочери, – объяснила она. И чтоб мы не подумали, что она роскошествует, как бы извиняясь, добавила: – Она ведь учится, ей сладкое для мозгов надо.

– Тяжело сейчас в деревне?

– В прошлом годе народ мёр, мёр… А нынче ничего: осенью картоха уродила и лебёдушкой запаслись – до весны дотянем, а там полегчает: главный говорун по радио обещал. (Говорун – это о Хрущёве). – В её голосе не было ни злости, ни обиды – только многовековая генетическая покорность.

Подъезжая к Йошкар-Оле, мы отдали ей оставшихся несколько яблок и пакетик конфет – она ни к чему не притронулась, всё это «богатство» завернула и спрятала для дочери.

Йошкар-Ола оказалась красивым городом, с современными домами, кинотеатрами и магазинами. Правда, почти на всех продуктовых – висели объявления «Ремонт»: продавать было нечего. В Центральном «Гастрономе», который всё-таки работал, в мясном отделе стояли только консервы, а рядом предписание: «Перед употреблением прокипятить». Как-то мы зашли туда, подогретые коньяком, я заглянул в кабинет заведующего и спросил:

– Мне надо отравить своего соавтора – могу я, вместо цианистого калия, использовать ваши консервы?

– Даже после кипячения! – весело ответил он. Потом мы с ним подружились, и он продавал нам уже консервы из «спецзапаса», которые не надо было кипятить.

Через два дня после приезда худсовет принимал нашу работу. Поскольку министерство культуры не знало, как заполнять свою жизнь (в республике был один театр и одна филармония, да и «заморские гости» приезжали не часто), худсовет стал глобальным событием: председательствовала зампред Совета министров, представлял нас министр культуры, а присутствовало, наверное, полреспублики: партийные деятели всех рангов, все чиновники министерства, артисты, писатели, музыканты, администраторы, журналисты, наборщики и даже начальник пожарной команды (он потом мне лично представился).

Заседание проходило в Совмине, в огромном зале, не меньшем, чем в ООН. Долго не начинали: ждали старейшего национального писателя, местного классика. (Обычно классиками назначают после смерти, но он был настолько полуживой, что его назначили досрочно.) Наконец, его ввели в зал под руки, вернее, втащили, потому что сам он уже давно не ходил, его приносили и уносили, для придания весомости происходящему.

Программа называлась «Семь цветов радуги». Когда я дочитал последнюю фразу, первое слово предоставили классику. Он спал. Его разбудили. Он промямлил что-то вроде: «Хороши пьеса…Хороши названий… Хороши люди…» И снова заснул. Его утащили, и начался худсовет. Поскольку классик задал тон, нас хвалили, артиста поздравили с отличным материалом и постановили его приобрести.

Мы рассчитывали завтра вечером уехать, но наша куратор, заместитель Председателя Совмина, всячески уговаривала не спешить, мол, мы ещё не видели всех достопримечательностей города. Когда назавтра нас часа три повозили по заводам и фабрикам, потом полчаса катали на тройке, потом повезли на встречу с героями Социалистического Труда, я взвыл и стал требовать немедленного расчета и отъезда. И только тогда зампред Совета министров призналась, что у республики сейчас нет денег и государственный банк Марийской АССР собирает для нас нужную сумму. Выхода не было, пришлось остаться. Наша совминовская куратор, чтобы подсластить пилюлю, прислала сотрудницу республиканской газеты взять у нас интервью. Это сразу примирило меня с необходимостью ждать денег: журналистка была очень привлекательна, мы сразу понравились друг другу, и она брала у меня интервью ещё и ночью.

Наутро мы отправились в банк, где нам, наконец, вручили наш гонорар. Когда мы шли к выходу, все клерки в нарукавниках вышли из своих комнат и, выстроившись вдоль коридора, с ужасом смотрели на грабителей, которые уносят двухдневную выручку государственного банка.

Вечером мы пригласили всех на прощальный банкет, дали администраторам филармонии довольно солидную сумму, чтобы они накупили хороших продуктов и выпивки: идти в ресторан было бессмысленно, там, кроме супа из консервов, ничего не было. Через три часа администраторы вернули нам половину денег, которые не смогли истратить. Это был первый случай в моей жизни, когда из банкетных денег возвращали сдачу.

Кстати, люди здесь были удивительно честными, несмотря на бедность, а, может, именно поэтому. Даже таксисты, когда мы им оставляли «на чай», догоняли нас с криком «Вы забыли!».

Водки на банкете было много, продуктов – минимум. Поэтому в конце закусывать уже было нечем, приходилось «занюхивать».

За день до отъезда, к нам в гостиницу позвонил артист киевской филармонии Фима Мазур, который находился в Йошкар-Оле, и попросил о встрече. Естественно, мы его пригласили. (В дальнейшем, он стал прототипом одного из героев моей повести «Тэза с нашего двора»).

Фима – рыжий детина с огромными руками, заляпанными большими веснушками, похожими на пятна ржавчины, когда-то работал мясником, потом увлёкся самодеятельностью, заболел искусством и пробился на эстраду. Впрочем, пробился – это громко сказано: он работал конферансье в бригадах, которые выступали в районных и сельских клубах, получал мизерную ставку и влачил тяжёлое существование. Я писал в повести, что всю свою филармоническую зарплату, в бытность мясником он получал за один удар топором. Кроме того, Фиму периодически увольняли, он со скандалом восстанавливался, его опять увольняли. Но Фима всё терпел из любви к искусству и периодически искал счастье в других городах и весях. На этот раз судьба занесла его в Йошкар-Олу.

За окном стоял мороз градусов под сорок. В гостинице все трубы полопались, батареи не грели – номера превратились в морозильники. Но наш люкс для почётных гостей (а мы проходили именно по этой графе), обогревался большой старинной печкой, обложенной узорчатыми керамическими плитками – у нас было тепло и уютно. Фима пришёл с улицы, промёрзший до камней в печени. Он шагал, как статуя Командора, тяжело, со стуком переставляя несгибающиеся ноги. Мы его поспешно реанимировали: напоили водкой, накормили и усадили у печки. Оттаяв, Фима попросил разрешение позвонить по междугороднему телефону в Киев. Этот его разговор с женой я почти дословно воспроизвёл в повест – Броня, здравствуй!.. Я в Йошкар-Оле… Тут Саша Каневский, Роба Виккерс… Нет, в Казани не получилось, но здесь обещают… Ты держись, Броня, держись!.. Продай мои золотые часы… Я-то в порядке: вчера пообедал, а сейчас мы поужинали… Ещё недолго, они обещают… Я знаю, что все обещают, но здесь я уже точно устроюсь Продай ещё что-нибудь… Держись, Броня, держись!..

(Вернувшись в Киев, во время одного из застолий, я пересказал этот его монолог – подвыпившая компания смеялась, а Майя заплакала. С тех пор эта фраза стала моим тонизирующим призывом: когда мы попадали в очередную финансовую яму, я взывал к Майе: «Держись, Броня, держись!» и тогда она уже смеялась).

Фима так и не устроился. Он вернулся в Киев как раз в тот момент, когда на Украине проводили переаттестацию артистов. Ему пришлось демонстрировать своё искусство перед комиссией во главе с заместителем министра культуры. Когда он «продемонстрировал», комиссия, отнюдь, не зашлась в экстазе, а где-то даже наоборот. После долгой паузы, заместитель министра, случайно оказавшийся доктором искусствоведения (Я говорю «случайно», потому что министром культуры Украины был бывший ветеринар, а министром культуры СССР – бывшая ткачиха), деликатно спросил:

– Правда ли, что вы раньше имели другую профессию?

Фима сразу понял, куда он клонит, и перешёл в контратаку:

– Да! Я работал мясником! Но я хочу быть артистом! Вы же не хотите идти в мясники? И я – нет! Но, если захотите, я вас научу!..

Его лишили статуса конферансье, оставили ведущим – это означало ещё более низкую зарплату, за которую нельзя было не только нормально жить, но и нормально голодать. И тогда Фима решил уехать из страны. Он прорвался в израильское посольство, отбросив в стороны охранявших его двух милиционеров (охранявших от посетителей), и подал заявление на выезд. В Киеве это вызвало бурю, Фиму «пригласили» в соответствующие инстанции, угрожали, уговаривали, даже обещали хорошую работу, но Фима уже сорвался с тормозов: