Смейся, паяц!

Эстрада была моей первой любовью. Как всякая первая, она была не последней, я изменял ей с Театром, с Кинематографом, с Прозой, но до сих пор вспоминаю её с нежностью и с благодарностью за всё то, чему она меня научила.

Когда я показывал театрам свои пьесы, меня всегда спрашивали «Откуда вы так чувствуете сценичность?», я отвечал «Это не сценичность – это эстрадность». Когда мы с Робертом написали киносценарий для режиссёра Якова Сегеля, он удивился: «Кто вас учил писать киношные диалоги?» Мы ответили: «Это эстрадные диалоги». Когда Юрий Нагибин прочитал мою повесть «Тэза с нашего двора», ещё в рукописи (Мы находились в подмосковном доме творчества), он сказал:

– Вы – растратчик: из каждого вашего абзаца можно сделать главу. Не пишите тюбом – надо разводить краску.

– Не получается. – ответил я. – Обычно писатели приходят из прозы в драматургию, а у меня случилось наоборот: я пришёл в прозу из драматургии, причём, из эстрадной, поэтому не вижу фразу, а слышу, и многое кажется лишним, вот и вычёркиваю, вычёркиваю…

– Я знаю эту болезнь, – улыбнулся Нагибин, – ею болели Ильф, Петров, Эрдман…

– Спасибо! – прервал его я. – Меня эта больничная палата очень устраивает!..

(Тогда же Юрий Маркович произнёс фразу, которую я воспринял, как изысканный комплимент: «Вы знаете, что пишите на идиш, только по-русски».)

Когда драматург работает для эстрады, он рассчитывает только на себя: не будет ни массовки, ни постановочных эффектов, ни богатых декораций. Вспоминаю одну из первых своих работ – театрализованное представление для Ленинградских артистов Владимира Татосова и Юрия Аптекмана. Я приехал в Ленинград с кучей идей:

– Надо создать что-то вроде шахматной доски, поставленной вертикально: внизу – чёрно-белые ширмы, сверху – чёрно-белые ткани…

– Не будет ширм, и тканей не будет, – остудил меня мрачный директор этой программы, – денег нет.

Я на секунду сник, переваривая это известие, потом снова встрепенулся:

– Ладно, не надо ширм – мы поставим друг на друга чёрные и белые чемоданы, и…

– Не будет чемоданов, – снова прервал меня директор-реалист, – они не влезут в смету.

– А что влезет? – растерянно спросил я.

– Только рояль.

– Рояль? – я задумался, а потом радостно воскликнул, – Хорошая идея! Всё вокруг рояля: он – кровать, на нём можно спать, он – дом, под ним можно жить, его можно доить, как корову, а, подняв крышку, использовать, как сундук…

Идею подхватили, стали фантазировать дальше. Когда состоялась премьера, многие взахлёб хвалили это «очень изящное решение». И тогда я понял, что успех на эстраде очень часто зависит не от большого бюджета, а от оригинальной придумки (Тем более, что большого бюджета у эстрадных программ почти никогда не бывает).

Сквозь мою жизнь прошло много эстрадных артистов, режиссёров, писателей. О Тимошенко и Березине рассказал. О других буду рассказывать по ходу повествования. Начну с Константина Яницкого, которого уже упоминал.

Это был большой, полный, обаятельный артист, с красивым, густым басом, очень убедительный: если бы ему пришлось читать со сцены инструкцию по выведению пятен, его бы слушали с интересом и горячо аплодировали. Бог взял кусок таланта, бросил его на Землю и попал в Яницкого. Костя не был готов к такому подарку, который не сочетался ни с его эрудицией, ни с интеллектом. Он это чувствовал, понимал, никогда не рассчитывал на свой собственный вкус. Помню, как перед худсоветом, на котором должны были обсуждать монолог, написанный для него, он прибежал ко мне, дал его прочитать и стал расспрашивать: «Хороший?.. А что именно хорошо?.. А что плохо?… Почему?.. Подожди, не спеши, я записываю…». И придя на худсовет, так убедительно пересказал свой конспект, что ему просто аплодировали.

Через всю жизнь он пронёс одну, но пламенную страсть: обожал женщин с большим задом, точнее, с огромным и необъятным, помните, как в анекдоте, когда муж рассказывает о своей жене: «У неё голубые-голубые глаза, а всё остальное – жопа!». Увидев такой зад, не проходящий в дверь, Костя млел, блаженно улыбался и бросался на штурм, даже не заглядывая в лицо – оно для него уже не имело значения: зад перевешивал всё.

Естественно, на очередном свидании, охмуряя новую пассию, ему приходилось выпивать, а у него было больное сердце, которое назавтра выдавало очередной приступ. Так что мы уже знали: если утром его жена Мила вызывала к нему «Скорую помощь», значит, вечер у него удался. Выпивать Костя любил не меньше, чем женщин, и, памятуя о своём больном сердце, каждую рюмку заедал валидолом. (Однажды, когда он ужинал у меня, я подал ему тарелку с «бутербродами»: валидол с икрой, валидол с сыром, валидол с колбаской). На его юбилее, через всю сцену, была натянута «Кардиограмма Кости Яницкого», на которой, показанные контуром полушария женских задов, чередовались с контурами бутылок. Бывало, что и на концерты он являлся «под шефе». Все знали об этой его слабости и, поэтому, ему долго не давали звания «Заслуженного Артиста». А он мечтал о нём и очень страдал, что всё ещё ходит в рядовых. Тогда директор «Укрконцерта» Леонид Богданович предложил ультиматум: «Полгода не пьёшь – получаешь звание. Если хоть один срыв – условие аннулируется!» Яницкий был счастлив и проявил великое мужество: в ожидании Указа ни капли в рот не взял. Но чтобы облегчить свою муку, он ловил каждого из нас, наливал рюмку, просил выпить, а потом подробно расспрашивал:

– Ну, как пошла?.. Хорошо?… Немножко печёт, да?.. На, закуси маслинкой!.. Правда, сглаживает?.. А теперь заглянцуй вином!.. Ну, хоть полбокала!.. Правда, здорово?..

Когда ему, наконец, присвоили звание, он на радостях так напился, что это звание чуть не отобрали.

И при всём при этом, повторяю: Яницкий был по-настоящему талантлив. Когда читал с эстрады наш монолог «Они не придут!», зал смеялся, плакал и скандировал, а Екатерина Фурцева, тогдашняя министр культуры СССР, побывав на декадном концерте, пригласила его в Москву, сделала прописку и помогла сходу купить кооперативную квартиру, что было, в то время, похоже на фантастику.

Вспоминаю ещё одного эстрадного артиста – Марка Горелика. Он пришёл ко мне с просьбой написать ему программу. До этого у него были проблемы с ОБХСС, он долго не мог устроиться на работу, был в плачевном положении. Наконец, его взяли в Филармонию города Йошкар-Ола, но при условии, что репертуар ему подготовят Виккерс и Каневский. Честно говоря, нас не очень привлекала Марийская автономная республика и её столица Йошкар-Ола, но артист, действительно, оказался в тупике, это был его шанс выбраться, он очень просил – поэтому мы согласились. К нам прилетел Марийский министр культуры, подписали договор. Через месяц, завершив работу, отпраздновав Новый Год, мы поехали её сдавать. Ехали через Казань, оттуда на местном поезде до Йошкар-Олы. К нам в купе подсела пожилая женщина-колхозница, нагруженная двумя безразмерными авоськами, которые были забиты стограммовыми бутылочками с техническим спиртом голубого цвета.

– Зачем столько? – спросил кто-то из нас.

– Мир послал, – объяснила она, – Рождество ведь.

– Так вы, что… Его пьёте?

– Конечно.

– От него же травятся!

– Не все, – успокоила она нас. – Кто привык, тому ничего. А у нас в деревне давно пьют – все привычные.

– Как же вы такую тяжесть тащите! Почему мужика не послали?

– Мужиков – нельзя: мужики по дороге выпьют.

На столике в купе лежали наших два яблока. Заметив, как соседка исподтишка бросала на них вожделенные взгляды, предложили их ей. Она долго отказывалась, наконец, взяла, но есть не стала, а завернула в платочек и вложила в авоську.

– Дочке привезу, – объяснила, – она учится, ей надо. – Потом, решившись, спросила: – А вот, говорят, ещё груши есть. Интересно, какие они?

– А вы что, никогда груш не видели? – с изумлением спросили мы.

– А где их видеть? У нас только картоха растёт. И лебеда-помощница: когда голодно, мы из неё борщ варим.