Смейся, паяц!

Во времена Хрущёва ходили слухи, что они с Никитой Сергеевичем большие друзья. Когда Тимошенко об этом спрашивали, он с нарочитым смущением отнекивался, что ещё более подтверждало эту версию. Такие слухи помогали при прохождении их интермедий через Главлит: цензоры боялись связываться с друзьями Премьера.

Один из его поступков превратился в легенду, и её передавали друг другу по всей Украине. Это было в Киеве, в помещении Оперного театра, где проходило республиканское совещание по вопросам культуры. Были заполнены партер, бельэтаж, балконы. На сцене, в президиуме, сидели министр культуры, его заместители, секретарь ЦК партии, обкомовские и горкомовские идеологи. Прозвучало много докладов и предложений, как поднять уровень украинской культуры и её качество. Дали слово и Тимошенко. С первой же его фразы зал в ужасе замер. Он начал так:

– Друзья! Прежде, чем говорить о нашей культуре, давайте поговорим о культуре нашего министра.

А, надо сказать, об этом министре ходили десятки анекдотов, о его глупости, невежестве и непрофессионализме. Приведу пример: Киевский оперный театр вылетал на гастроли за рубеж. В аэропорту спохватились, что забыли ящик с партитурой. Времени оставалось мало, чтобы успеть, требовалось вмешательство министра. Ему позвонили, объяснили и попросили дать указание вывезти из театра партитуру и срочно доставить её к самолёту.

– Что надо привезти? – переспросил министр.

– Партитуру! – повторил директор театра и, чувствуя, что собеседник не понимает, попытался втолковать. – Нужны ноты, много нот!..

– Понимаю, – догадался умный министр, позвонил в театр и скомандовал: – Срочно привезите в аэропорт много нот!

Через час к самолёту подвезли два десятка ящиков с партитурами всех оперных и балетных спектаклей.

Вот такие анекдотические истории о деятельности этого министра рассказывались по всей Украине, естественно, за глаза. А Трофимыч вышел и стал их пересказывать на сцене. Иногда он поворачивался к министру, сидящему в президиуме, и просил его уточнить, где именно всё происходило. Тимошенко был потрясающий рассказчик – после первого оцепенения, не в силах сдерживаться, уже хохотали все присутствующие в зале, да и в президиуме тоже. Через два дня героя этих анекдотов с министерского поста сняли. Когда его приемником стал бывший ветеринар – это было воспринято, как рывок вперёд.

После второй женитьбы, Тимошенко обратился в Горсовет с просьбой о предоставлении квартиры. Ему отказали, причём, грубо, по-хамски. Он не стал никому жаловаться, вместе с новой женой уехал в свой родной город Полтаву, зашёл к директору местной Филармонии и сказал, что поскольку ему в Киеве негде жить, он решил переехать в Полтаву и работать в Полтавской филармонии. Ошалевший от радости директор тут же издал приказ о принятии на работу нового артиста, помчался с этой новостью в обком, где сразу было принято решение о предоставлении Юрию Тимошенко шикарной квартиры. В это время в Киеве забили тревогу, предстояли гастроли в Москве и Ленинграде, шла регулярная реклама, все билеты были давно проданы. Директор Укрконцерта позвонил в Полтаву, разыскал Тимошенко, напомнил о гастролях.

– Я не смогу поехать в Москву, – ответил Юрий. – Я – артист Полтавской филармонии, у меня гастроли в Сосновке и Пятихатке.

Затем позвонил министр культуры:

– Юрий Трофимович, вы подводите Украину!

– Почему? Я работаю в украинском городе Полтава, в украинской полтавской филармонии, выступаю в украинских сёлах… Меня здесь ценят, любят, наконец, у меня здесь есть, где жить, в отличие от Киева…

Как вы понимаете, скрипя зубами, квартиру в Киеве ему немедленно предоставили. Но клевать продолжали: за независимое поведение, за дерзкие высказывания и, главное, за «искажение» украинского языка. До блюстителей языковой чистоты никак не доходило, что именно «суржик», русско-украинский коктейль, делает Тарапуньку и Штепселя понятными в любой республике огромной страны. И ещё им очень не нравилось, что двум знаменитым украинским артистам пишут два «ненациональных» писателя – я и Роберт Виккерс. Сколько раз им намекали, «подсказывали», требовали поменять авторов, но они стояли насмерть. Отчаявшись уломать упрямцев, один из высоких чиновников на полном серьёзе предложил «Соломоново решение»: пусть для Штепселя по-русски пишут Виккерс и Каневский, а для Тарапуньки – украинские фразы будут сочинять украинские писатели!..

Сейчас всё это кажется смешным, придуманным, невероятным, а тогда это была повседневная реальность: скопище перестраховщиков и непрофессионалов. Особенно они боялись даже намёка на критику. Сатире был поставлен боевой заслон из твердолобых редакторов с авторучками наперевес. Провалит какой-нибудь чиновник сбор утильсырья или не откроет вовремя погребальную контору – за это его в редакторы: мол, последняя инстанция, не справишься – тогда, как говорил мой южный приятель, выгоним «из везде». И эти блюстители нравственности уж так старались: инструкции особые заучивали наизусть, курсы повышения бдительности проходили, специальную программу разработали, как сатиру «не пущать», из трёх пунктов. Первый: «Не смешно!». Если же читатели или слушатели всё же смеялись, то в ход пускался второй аргумент: «Это не наш смех!». Когда же ценой огромных коллективных усилий удавалось доказать, что смеются именно нашим, самым здоровым, диетическим смехом, тогда на головы неугомонных обрушивали последнее обвинение, убойное, зубодробильное: «Народу это не надо!». Тут уже всё, бороться было бессмысленно: против народа не попрёшь… Вот и покидали сатиру донкихоты, уставшие от борьбы с мельницами. «Не могу рассмешить семь инстанций!» заявил известный кинорежиссёр, покидая комедию. Даже Салтыковы-Щедрины в те годы переквалифицировались: Салтыковы снимали фильмы, а Щедрины писали музыку.

И вот в это кошмарное время узаконенной шизофрении, два друга, два патриота, два Артиста оставались верны своему благородному и не всегда благодарному призванию: помогать, обличать, высмеивать. Ведь это надо заслужить, чтобы спустя много лет, даже сегодня ещё можно услышать: «Нет на вас Тарапуньки и Штепселя!»

Они биологически чувствовали смешное, их программы были перенасыщены юмором, но им всё время казалось мало, они требовали ещё и ещё, выжимая из нас максимум. После работы с ними мои мозги напоминали досуха выкрученное бельё. Иногда я, совершенно «обезвоженный», пытался хитрить: «Тут легко дожать в исполнении». Но этот номер не проходил:

– Извини, но актёрство – это уже наша забота. А вы напишите так, чтобы дворник прочитал и люди хохотали.

И ещё у него был любимый афоризм, который мы с Виккерсом возненавидели: «Две полу-шутки – это ещё не шутка». Во время работы над очередной пьесой всё время ворчал: «Так, как в прошлый раз, никогда не напишем». Перед каждой премьерой впадал в панику: «Плохо! Бездарно! Не смешно! Провалимся!». И только горячий приём зала успокаивал его и вселял веру в нашу работу. Но всё равно, садясь за новую пьесу, снова мрачно предрекал: «Так, как в прошлый раз, никогда не напишем!». Работа с ними – была для меня великой школой, она научила предельной краткости, точному диалогу, парадоксальному мышлению.

Они часто выступали за границей, приходилось за короткий срок выучивать все интермедии на других языках. Спасала поразительная память Березина. Он запоминал тексты и свои, и партнёра. Когда Тарапунька вдруг начинал запинаться, Штепсель немедленно приходил на помощь: «Ты хочешь спросить…» и бойко проговаривал вопрос Тимошенко. «Да, да, именно это я и хотел спросить!» с облегчением подтверждал тот, и Штепсель весело отвечал сам себе.

Однажды был такой случай: в пятьдесят пятом году, они, ещё молодые артисты, были приглашены в Кремль, на встречу Нового года. Это вообще была первая встреча правительства с артистами. Понятно, все очень волновались, и они, и дирекция, и министр. Сшили вечерние костюмы, заказали специальную интермедию. Пока её принимали, пока утверждали, они не успели выучить. Решили учить в самолёте. Только взлетели, Тимошенко потребовал: «Вынимай, будем репетировать». И вдруг у Березина побежали мурашки по позвоночнику: интермедия осталась дома, на письменном столе. По тому, как он побледнел, всем всё стало ясно. Наступила гнетущая пауза, его даже не ругали, не упрекали, все были просто парализованы. Березин ушёл в хвост самолёта, вспоминал, записывал. Через полчаса вышел и, как ни в чём не бывало, обратился к партнёру: «Ну, чего сидишь – давай репетировать!». Всё вспомнил, и свои фразы, и его.