Смейся, паяц!

Я нашёл ножницы, подкрался к нему и отхватил кусок бороды. Какая-то из тёть, увидев это, чуть не упала в обморок. Потом быстро сграбастала меня и унесла вместе с куском отхваченной бороды. Дом затаился, все ждали скандала. Но дед был горд и самолюбив, этот случай ронял его достоинство, поэтому, подравняв бороду, он даже не обмолвился о случившемся, только стал держаться от меня подальше.

– Я же пошутил! – оправдывался папа. Но мама не могла успокоиться:

– Хорошо, что ты не посоветовал ему отрезать дедушке ещё и нос!

По общему определению папа был самым красивым из братьев, сёстры обожали его, гордились им, и наперебой носили ему записки от своих подруг, влюблённых в папу.

И ещё: папа был миротворцем, он гасил вспыхивающие родственные конфликты, сводил поссорившихся, призывал к миру.

– Скажи доброе слово! – учил он меня. – Это же не стоит ни денег, ни усилий, а человеку приятно. Сын, помни: добрые слова лечат и продлевают жизнь! Говори их почаще, не жалей, не экономь – говори!..

...

Эх, папа, папа! Я ведь не внял твоему призыву. Надо было вбить в меня этот великий, мудрый завет, не знаю как, может, ремнём или даже плёткой, но надо было, надо!.. Я ведь так мало подарил добрых слов и родным, и близким, и самым любимым!..

А как они нуждались в них, здесь, на Земле!

Теперь, когда их нет, я кричу эти слова им вдогонку – дай Бог, чтоб они их услышали там, на Небесах!.. Ты это на себе испытал: я любил тебя, но никогда не был ни ласков, ни нежен: «Мужчина должен быть сдержан!» – Господи, кто научил меня этому идиотизму!..

Я очень виноват перед тобой, папа! Помнишь, когда ты уже был на пенсии, ты повёл меня в какой-то магазин за вечно дефицитными фруктами, к одному из твоих приятелей-завмагов. Когда ты работал, он зависел от тебя и всегда был очень любезен и предупредителен. А теперь, когда ты уже не был ни проверяющим, ни экспертом, принял нас очень прохладно, заставил ждать потом снисходительно велел отпустить нам немного яблок и мандарин. Сейчас я понимаю, как страдало твоё самолюбие, особенно, потому что это было при мне. Я должен был поддержать тебя, пошутить, успокоить, но не сделал этого, потому что тогда не понимал. К концу жизни ты очень болел, нефрит отравлял твою кровь. Гемодиализ был доступен только слугам народа, в больницах ЦК. Наши друзья-врачи делали максимум, что могли: ежемесячно вливали тебе в вены кровозаменители, разбавляя концентрацию смертельной отравы – это продлевало тебе жизнь, но не на долго. Последний месяц ты уже не покидал больницы. Когда приехал Лёня, мы упросили отпустить тебя на пару часов и привезли домой. Мы сидели за столом, радовались, что вся семья в сборе, болтали, шутили. Внешне ты тоже участвовал в разговоре, но ты уже был вне дома, вне семьи, ты уже попрощался с нами, ты уже уходил. Надо было обнять тебя, согреть, сказать, что ты нам очень нужен, что мы не хотим тебя отпускать… Держать надо родных и любимых, держать на Земле, держать!.. А мы тебя отпустили. Прости нас, папа, прости!

Последние дни он уже был в бессознательном состоянии, на минуту приходил в себя и снова засыпал. Лоб его был раскалён, температура – выше сорока, он тяжело дышал, в горле всё время что-то булькало – это выкипала папина жизнь.

На всю жизнь запомнил его последнюю фразу: «Господи! Во что превращается человек!».

НАША МАША И ЕЁ НЯНИ

В 1966-ом году родилась Маша. Я долго сопротивлялся, боялся новых сложностей, новой ответственности. Да и заработки тогда ещё у меня были не регулярными. Но Майя буквально выплакала её. Дошло до того, что она однажды, рыдая, произнесла:

– Если ты боишься – клянусь, я буду сама воспитывать, ты сможешь уйти – я освобождаю тебя от любых обязательств!

(«…Я Машку не хотел – была промашка, Была промашка – появилась Машка!..»)

Папа и мама тоже поддерживали Майю. Однажды папа посадил меня рядом, положил руку на плечо и сказал:

– Сын, помни: когда рождается ребёнок, Бог всегда помогает: у тебя и дела пойдут лучше, и заработки.

(И он, как всегда, оказался прав!)

Беременность была тяжёлой, несколько раз Майе приходилось ложиться в больницу на сохранение. Кроме того, у неё был отрицательный резус-фактор, врачи пугали осложнениями при родах. В Институте переливания крови, где у нас было много друзей, ей порекомендовали в течение последних трёх месяцев ежедневно съедать порцию сырой печёнки, с каждым разом увеличивая её количество. Это было страшное надругательство над организмом: Майя мучилась, давилась, рвала, но всё равно заталкивала в себя нужную порцию – это был великий подвиг во имя любви к ещё не родившемуся ребёнку!

Маша родилась крупной, глазастой и крикливой. Начались поиски нянь, которые в то время были очень дефицитны. В бюро Добрых Услуг на нянь была огромная очередь, поэтому Майя добывала их через друзей, соседей, а иногда, просто подбирала на улице.

Наша первая няня оказалась профессиональной алкоголичкой: она выпила все наши духи, дезодоранты, лосьоны… Даже крем для бритья оказался выдавлен: очевидно, она им закусывала. Но самое страшное, как мы узнали потом, няня, с Машей на руках, ходила к винному магазину, где у неё были друзья-собутыльники, причём, так часто, что Маша ещё долго узнавала всех районных алкоголиков и делала им ручкой!

Следующая няня была благообразной старушкой, чистенькой, ухоженной, что нас очень обнадёживало. По утрам, Майя готовила для Маши еду на весь день, раскладывала по баночкам, писала, что давать, когда давать, и, спокойная, уходила на работу. Но почему-то вечерами Маша была страшно голодна и жадно съедала ужин, требуя добавки. «У дитя хороший аппетит», – объясняла няня, и это нас радовало. Но однажды, что-то забыв, Майя утром вернулась домой и увидела, как няня, вытряхнув в глубокую тарелку содержимое всех баночек, с аппетитом хлебает это, а рядом сидит Маша и жуёт хвост селёдки.

– Что это значит? – спросила потрясённая Майя. Облизав ложку, старушка спокойно ответила:

– Дитя этого не ест. Дитя любит селёдку.

Естественно, это были её последние слова в нашем доме.

Майе очень не хотелось уходить с работы, поэтому она продолжала усиленные поиски новых нянь. Однажды соседка привела к нам старушку, которая сама уже ходить не могла: ноги её волочились на полметра сзади, глаза были закрыты.

– Она ещё огого! – пообещала соседка, прислонила старушку к стенке и ушла.

Старушка продолжала стоять.

– Майя! – Заорал я, – Её надо немедленно отнести обратно!

– Шурик! – взмолилась Майя. – Давай попробуем.

– Но что она сможет делать!?

– Она будет сидеть возле Машеньки во дворе, а коляску я ей свезу.

– Она же не поднимет ребёнка!

– Я её сама снесу.

Во время нашего диалога старушка продолжала стоять молча, будто речь шла не о ней. Потом вдруг открыла глаза и произнесла:

– Хозяйка, я хочу сцяты.

– Что-что? – переспросил я. Майя поспешно перевела:

– Она хочет писять. – Повернулась к старушке, указала на туалет. – Пожалуйста!

– Ни, я так нэ можу, я пиду до двору.

Она спустилась во двор, задрала все юбки (а их на ней было штук десять) и стала справлять свою нужду, давая возможность всем соседям из окон любоваться этим зрелищем.

Других нянь не предвиделось и Майя всё-таки уговорила меня её оставить, только «для погулять». Этот ритуал происходил так: я сносил коляску, Майя сносила Машу, потом мы оба сносили старушку, сажали возле коляски и спустя час совершали обратные рейсы.

Однажды старушка отпросилась на базар. Майя отпустила её и, за одно, поручила купить курицу.

– Она не дойдёт до базара, – предостерёг я. – А если и дойдёт, то уж вернуться никогда не сможет.

– Перестань! Просто у неё это займёт не час, а два.