Воспоминания. Стихи. Переводы

* Издебский был посредственным скульптором и первоклассным дельцом. В

Париж попал до первой мировой войны (Прим. автора).

74

дружелюбно, и мне было жаль, что в Париже я слишком легко шел на

размолвки с ним.

Я не писал ему в Париж. Наступили тяжелые годы репрессий.

Перед самой Великой Отечественной войной Эренбург переехал в Москву.

Ему удалось выехать из оккупированного Парижа. Гитлеровцы не тронули его,

так как у нас были с фашистской Германией договоры о дружбе и ненападении.

Эренбург рассказывал о нацистских офицерах, которых он наблюдал в

последние месяцы в Париже. Говорил, что написал роман о нашествии

гитлеровцев на Францию, что почти готов второй роман, продолжение первого,

но публиковать их сейчас никак нельзя. Он имел в виду отношения,

сложившиеся перед войной между СССР и Германией. После нападения

Германии на Советский Союз появился его роман «Падение Парижа», а потом

«Буря».

Илья Григорьевич был незаурядным публицистом и новеллистом, но всегда

оставался по преимуществу поэтом. Как-то я застал у него Веру Михайловну

Инбер.

— Давайте, — проговорил он тихим голосом, улыбаясь, — прочтем друг

другу наши грустные стихотворения.

«Грустные» значило лирические. В те годы слово «лирика» тотчас же

настораживало.

Как-то заговорили с Эренбургом о Максиме Горьком. В наши молодые годы

он был кумиром русской интеллигенции. В своих отношениях к его творчеству

я давно уже произвел переоценку. «Клима Самгина» так и не осилил, да и

ранний романтический Горький меня уже больше не захватывал. Однако я

искренне уважал и любил его, всю жизнь чувствовал благодарность за помощь

в возвращении на родину.

Эренбург считал, что основная вина Горького перед советской литературой

— это предложенный им на Первом съезде писателей метод «бригадничества»

в литературе: «Если бы не это предложение, наша литература пошла бы по

другому направлению... У Горького хороши лишь воспоминания и

автобиографические повести. Помните, как он подглядел Чехова в ловле

зайчиков на своих коленях? Хорошо подсмотрел и очень хорошо описал».

После капитуляции Германии московские писатели заговорили о новых

веяниях и послаблениях в литературе, об основании новых издательств и

журналов для расширения возможностей публика-

75

ций. Я тоже размечтался. Но Эренбург, конечно, разуверил меня в возможности

какой бы то ни было перемены. В другой раз Эренбург рассказывал мне о своих

впечатлениях от поездки с К. Симоновым в Париж, где они обсуждали с

Буниным и Ремизовым возможность их возвращения на родину. Причем к

Бунину направился Симонов, а Эренбург к Ремизову. С Буниным Эренбург не

ладил. Илья Григорьевич рассказывал, что Ремизов обзавелся советским

паспортом, у него в кармане уже были железнодорожные билеты, но только он

собрался в дальний путь, как был опубликован знаменитый доклад Жданова.

Это так подействовало на Алексея Михайловича, что он тут же билеты сдал.

Началась война. Чтобы заглушить чувство тоски и отчаяния, все более и

более меня охватывающее, я что ни день ходил в групп- ком писателей при

Гослитиздате. Приходили сюда мои товарищи, на которых тоже нашла какая-то

оторопь, выжидание чего-то... Мы проходили обучение по ПВХО*. Начались

дни, полные ужаса. С начала войны мы уже еле сводили концы с концами, вели

полуголодное существование.

Второго августа 1941 года в группкоме я встретил Марину Цветаеву. С нею

был ее сын. Как же она изменилась с 1922 года, когда я ее увидел в Берлине —

ее, Есенина, Кусикова! Она была красавица. А тут я ее не узнал, удивился,

когда мне указали на нее и сказали, что это Марина Цветаева. Она курила. Я

смотрел на нее блуждающими глазами, на лице моем, видимо, отразилась

особая мука — мука курильщика, у которого не было табака уже в течение

нескольких дней. Она посмотрела мне в глаза, достала пятирублевую

ассигнацию, очень деликатно и незаметно сунула ее мне в руку. «Бедненький,

вам табачку хочется. Возьмите. Сейчас не время застенчивости. Все мы можем

оказаться в таком же положении. Возьмите и купите табаку». Через несколько

дней она с сыном эвакуировалась в Елабугу, а в сентябре мы узнали, что

Марина Ивановна покончила с собой. Союз писателей «умывал руки». О ком

беспокоиться? О какой-то белоэмигрантке? Ведь она не член Союза писателей,

не член Литфонда. Пускай благодарит, что мы помогли ей выехать!..

* Противовоздушная и противохимическая оборона.

76

Осень 1941 года. Враг все ближе подходит к Москве. Руководители одних

предприятий, учреждений занимались эвакуацией людей, оборудования.

Другие же, и таких было много, таясь, крадучись, забирая все деньги со счетов,

укладывали все, что можно было уложить, покидали воровски город среди ночи

после того, как днем приободряли своих сотрудников. Так поступило и

руководство Гослитиздата, которое сбежало, прихватив казну, не заплатив ни

гонораров авторам, ни зарплату служащим.

Как траурное платье, на всем ложилась сажа от сжигаемых документов,

черный пепел закрыл небо над городом. Мы решили не эвакуироваться. Что там

нас ждет? Если суждено умереть, все- таки это будет дома.

Когда началось третье наступление фашистов, населению решили отдать все

запасы муки. К складам приходили с мешками кандидаты в громилы. Эти были

с мукой. Их до некоторой степени удовлетворили, успокоили. Горе

слабосильным. Их выталкивали из очередей. Они уходили разбитые,

печальные, обреченные на голодную смерть. Мы тоже простояли несколько

дней в очередях, так ничего и не получив.

Власть разбежалась, некому было наводить порядок. Было странное

ощущение: ты предоставлен самому себе, над тобой никого нет, ты странно

волен, неопекаем. По улице Горького целыми стадами перегоняли исхудавший

скот, коровы жалобно мычали. Жаль было их, еще больше жаль было людей и,

не в последнюю очередь, жаль было себя. Потом появились патрули,

завешивание на ночь окон, дежурства на крышах, надолбы на окраинах,

оборонительные работы, обучение добровольцев; завели продовольственные

карточки, по которым первое время ничего не выдавали.

Голод. Помощь друга. Как меня принимали в Союз

писателей. Попытки опубликовать свои стихи

Я работал по заказам радио и различных издательств. Жена была тяжело

больна. Получаемых гонораров не хватало даже на квартплату и хлеб, дом

почти не отапливался. Мы сидели в пальто, укутанные в одеяла; днем — без

кипятка, вечером — без света, с руками, иззябшими от холода. Керосина нам не

выдавали, а свет все время отключали, так как то одна, то другая семья

пережигала лимит.

77

В марте 1942 года в сумерки шел я по улице Горького и чуть не упал на

Эренбурга, проходившего мимо. Он меня узнал и слегка отшатнулся. Вероятно,

мой вид его ужаснул — вид доходяги. Я еле двигался.

— Так нельзя, неразумно... — проговорил он. — Вы должны вступить в

Союз. Там дают литерные пайки... Иначе вы погибните. Приходите ко мне

завтра, я вам дам рекомендацию, слышите? Но нужно две. Найдете вторую?

— Конечно, — ответил я. Секция переводчиков рекомендовала меня в Союз

писателей еще в марте 1941 года. Но началась война, заседания президиума

прекратились, а документы куда-то увезли.