Воспоминания. Стихи. Переводы

На следующий день, когда я вошел в его номер (жил он в гостинице

«Москва»), на меня так и пахнуло теплом. Подошел к письменному столу, а на

нем — чудные белые сухарики. Пахнет душистым табаком, он рассыпан по

всему сукну: «Ведь это золото, так рассыпать его...». Стряхнул табак к себе в

ладонь, высыпал в карман. Илья Григорьевич тут же нашел пустую коробку,

насыпал в нее табак, отдал мне. В этот день я был глубоко тронут его

человечностью, сдерживаемой добротой, которую дотоле в нем не подозревал.

И хотя его ждала спешная работа, он был само терпение. Написал мне

рекомендацию, осведомился, смогу ли писать гривуазные песенки для наших

передач на французском языке. Я обещал попробовать. Под конец, не совладав

с искушением, я взял один сухарик и тут же съел его. Он тотчас упаковал все

оставшиеся и отдал мне.

Ослабев от голода, весь день я лежал, а ночью, пересиливая

умопомрачительные боли в желудке, шел на работу. Работал выпускающим в

«Пионерской правде». Ходил, еле передвигая ноги, пошатываясь. Соображать

было трудно.

Как-то в типографии ко мне подошел выпускающий «Правды» и стал

уговаривать позвонить в «Красную звезду»: «Там выпускающий ищет

напарника. А уж как довольны будете! Там обеды отпускаются «генеральские».

На второе — жареный гусь или индейка, без отрыва талонов!».

В «Красной звезде» мне очень обрадовались, но когда заполнил анкету

сказали, что штатных единиц нет.

Я вспомнил об Илье Григорьевиче. Я знал, что он постоянный сотрудник

«Красной звезды». Ответ Эренбурга прозвучал похоронным звоном:

78

— Мысль о выпуске этой газеты вы должны отбросить. Ничего не выйдет.

Тогда я собрался с духом и обрисовал наше положение:

— Илья Григорьевич, дорогой, ведь мы погибаем... Мне тяжело говорить с

вами об этом, но понимаете... в самом начале месяца я потерял обеденную

карточку...

Весть о потере его ужаснула:

— Сейчас, как мне вас ни жаль, ничего не могу... Позвоните мне в начале

следующей недели, я с вами поделюсь, чем только смогу.

Через несколько дней он передал мне Большой пакет и повторил: «О

«Красной звезде» забудьте... Ничего не выйдет...».

Развернув дома пакет, мы увидели яства, о которых мечтать отвыкли. У меня

заныло в желудке, когда я вдохнул аромат, который источала роскошная

селедка. Мы пожирали глазами лоснящийся кусок балыка, лососину, так что,

глядя на них, я глотал слюнки. Там еще был круг копченой колбасы, свежей,

пахучей, и не помню уже всего того, что Было в свертке*.

Так мы дотянули до конца месяца, когда мне уже мучительно Было вставать

и плестись до трамвайной остановки. Мой организм был до того истощен, что

казалось, будто по венам вместе с вялой кровью течет сама смерть. А жить

хотелось! Выпускать газету в таком состоянии равносильно было

самоубийству, и я подал заявление об увольнении.

Вопрос о приеме меня в СП затянулся. Несмотря на рекомендации И. Г.

Эренбурга и Б. В. Томашевского, под разными предлогами обсуждение то

откладывалось, то Фадеев предлагал повременить с приемом, то отказывали без

всяких мотивов. Так прошло несколько месяцев. После того, как в декабре 1942

года вопрос обо мне безрезультатно обсуждался в шестой раз, я решил, что

больше добиваться приема в СП не буду.

Видя мое состояние, моя жена, сама еле передвигавшая ноги, доживавшая,

как оказалось, последние месяцы, тайком от меня пошла в СП, чтобы

объясниться с «начальством». На ее счастье при разговоре присутствовал

Николай Асеев, с которым я не был

* В это тяжелое время с нами также делились своими пайками латышские

писатели, жившие в Москве, — Я. Я. Ниедре и Ф. Я. Рокпелнис.

79

даже знаком. Он попросил показать ему мои переводы, взял на несколько дней

«Хрестоматию западноевропейской литературы» и «Антологию поэтов

французского Возрождения». Переводы ему понравились, некоторые из них он

даже переписал для себя. Асеев написал в президиум СП прекрасное письмо,

лестно рекомендовавшее мою работу39. Но я настолько не верил в успех

очередной попытки, что даже не отнес письмо в СП. Однако Асеев не

отступился. В июне 1943 года по его настоянию, в мое отсутствие, я был

принял в члены Союза прямо на его президиуме, минуя приемную комиссию.

Хотя и здесь литератор Митрофанов, постоянно выступавший против меня,

заявил: «Талова нельзя принимать в Союз советских писателей. Он —

контрреволюционер».

Членство в Союзе спасло меня от голодной смерти, но уже не помогло моей

жене — в начале 1944 года она умерла от последствий голода40.

Когда я покидал пределы Франции, я был там уже признан поэтом, даже

стал этаким мэтром. Вокруг моего стола в «Ротонде» собирались молодые и

уже признанные поэты и художники. Вышли две книжки стихов на русском

языке, мои стихи публиковались на французском, печатались рецензии. С

возвращением же в Советский Союз, уже в 1922-1923 годах из-за разных

взглядов на литературное творчество у меня в Одессе возник конфликт с

Бабелем и Багрицким. С угрожающими нотками в голосе меня называли

«белогвардейцем». Я был обескуражен. К тому же нелепая необходимость

подачи о себе декларации, установленная для всех литераторов41, надолго

отвратила меня от литературы. Я получил такой удар, что вынужден был стать

«советским служащим», чтобы не умереть с голоду. Годы 19231934 меня

отупили, и я уже не мыслил когда-нибудь вернуться в ряды литераторов.

Неожиданным образом в эти годы я получил напоминание о своем

поэтическом прошлом. В институте Ленина я получил заказ на переводы с

итальянского писем к Ленину для примечаний к одному из томов его собрания

сочинений. Подходит ко мне библиограф и шепотом говорит: «Да вы,

оказывается, поэт! Вот я выписал, что о вас пишут в «Русской зарубежной

книге». А редактор знаете кто? Кизеветтер!» — с ужасом таким говорит25,42.

80

Благодаря Игорю Потупальскому я стал поэтом-переводчиком и потихоньку

продолжал писать свои стихи, долго не пытаясь их публиковать. Наконец, в

пятидесятые годы я отослал несколько стихотворений в толстые журналы и

даже предпринял попытку издать сборник стихов — сдал рукопись в

Гослитиздат. Однако всякий раз я получал отказ под предлогом

«несовременности» моей поэзии. Я оставил всякие попытки что-либо

публиковать, понятно, продолжая писать.

И вот после сорокадвухлетнего молчания меня случайно «открыл» Сергей

Поделков, редактор «Дня поэзии — 1964», он опубликовал одно мое

стихотворение. Другой толчок к моему возрождению дал Арсений Тарковский

на праздновании моего семидесятилетия, где я читал свои стихи. В эти же годы

я впервые публично выступил со стихами в Союзе писателей Грузии. Успех

меня ошеломил. Меня объявили и «Большим поэтом», и «мастером», и даже

«поэтом Грузии». Последнее, видимо, благодаря стихам, посвященным

Тициану Табидзе, Пиросмани и переводам из грузинской поэзии.

Присутствовавший на чтении Марк Лисянский неожиданно для меня объявил,

что будет добиваться издания моей книги. Я сомневался в успехе этой затеи,

однако, поддавшись уговорам близких, начал все-таки готовить к изданию

сборник своих стихов и переводов. Состав сборника обсуждал е И. Эренбургом.

Попросил его написать предисловие и неожиданно услышал: «Я охотно

написал бы его, но теперь все, что будет исходить от меня, может стать только