Воспоминания. Стихи. Переводы

художники ушли, не дождавшись конца праздника. Как неприкаянный, Поэт

стал приглядываться к соседним столикам, ища куда бы примоститься. У

самого входа в кафе мутный взор его неясно различил силуэт художника, к

которому его неодолимо влекло. Неверной походкой направился он к

намеченной цели.

Орава молодых людей разместилась сразу за двумя столиками. Здесь пир,

казалось, только начинался. Глаза, как две черные звезды, недоуменно глядели

на подошедшего. Небрежным жестом художник пригласил его сесть на

свободное место. Ленивые жесты, почти театральные, нечленораздельные

междометия как бы только что очнувшегося человека — таков был

серафический Модильяни. Вокруг — единомышленники, готовые, как и он,

отдать рисунок или эскиз картины за лишнюю рюмку. Подле него — очередная

жертва его красоты, подруга Симона, или, как ее называли, Симонетта,

похожая, как две капли воды, на Тицианову Лукрецию. Здесь приехавший из

Польши художник Кислинг — одутловатое лицо, спадающая на лоб римская

челка. С ним худенькая изящная жена, не показывавшаяся иначе, как в

апашеской каскетке. Поэт и художник Макс Жакоб, принявший в свое время

католичество. С неизменным моноклем в правом глазу, с благообразной

плешью на угловатом черепе, он, как обычно, сыплет блестящими парадоксами.

Здесь и плотный коренастый Диего Ривера, подобный ковбою, громадному, с

доброй улыбкой волопасу из родной Мексики. Не уступающий ему ростом

Гийом Аполлинер — мэтр, глава новых властителей умов, модных поэтов,

автор нашумевшей книги стихов «Алкоголи». Рядом тонкий изящный

швейцарец Блез Сандрар; изможденный, с лицом иезуита или аскета,

блестящий рассказчик Андре Сальмон; изящный, элегантный, с холеной

бородкой художник Серж Фера и его жена Ирена, тоже художница.

Веселая компания разгулялась вовсю. Макс Жакоб рассыпает весь арсенал

своего жонглерского остроумия. Но тут чуть не по складам вступает

Модильяни:

— Ты, кемперский отщепенец! Я не выношу, я презираю от всей души

крещенных евреев!*

Макс Жакоб, от неожиданности не находя ответа, выронил свой монокль.

* А. Модильяни — итальянский еврей иудейского вероисповедания.

86

— Гарсон, — кричит Модильяни и, внезапно обращаясь к Поэту:

— Садись! Что ты воздвиг себе памятник при жизни?!

Поэт робко опускается на стул, умоляющими глазами давая понять, что он

томится жаждой.

— Гарсон, черт побери! — продолжает неистовствовать Модильяни,

стараясь заглушить музыку отборными выражениями, — банда свиней,

сволочи! Сюда плуты, развратники!

На шум, поднятый Модильяни, стали собираться другие беспокойные члены

неуравновешенной семьи. Это грозило сорвать с таким тщанием

приготовленный праздник. Сигнал, данный Модильяни, рикошетом отозвался в

противоположном углу, за столиком, занятым печальной красавицей Маревной,

поэтом Немировым, математиком Розенблюмом, скульптором из России

Осипом Цадкиным, маленьким тщедушным человеком, отличавшимся

необыкновенным злословием. Услышав голос Модильяни, Цадкин стал стучать

тарелочкой по мраморному столику, крича по примеру учителя:

— Банда мошенников, грабители! Гарсон, сюда!

Слово «банда» перекатилось по всем столикам. Начались невообразимый

стук и битье посуды. Наконец на террасе появился сам Либион.

— Что вы тут орете?! В чем дело? Вот я вас выпровожу отсюда!

— Меня выпроводить? — запальчиво отозвался Модильяни, — руки

коротки, старый мошенник!

У Поэта, недолюбливавшего скандалы, задрожало робкое сердце. Он уже не

рад был, что втерся в компанию Модильяни, и хотел теперь поскорее

выпутаться и поискать другого, более тихого пристанища. Но стиснутый между

Кислингом и Максом Жакобом должен был ждать дальнейшего развития

событий. А события не заставили себя долго ждать. Либион с помощью

высокого гарсона Антуана принялся изо всех сил выталкивать упиравшегося

Модильяни, на защиту которого стал Кислинг, тоже осыпавший Либиона

градом ругани. Неожиданно Кислинг схватил порожний Бокал и запустил в

Либиона. По счастью, бокал пролетел мимо хозяина кафе, разбившись

вдребезги о стену. Либион нахмурился, от гнева у него затрясся подбородок.

Он крикнул на помощь другого гарсона, Гастона. Начался один из тех обычных

скандалов, которые ничуть не удивляли завсегдатаев столь почтенного кафе.

87

Уронив по дороге салфетку, прибежал Гастон. Втроем они схватили

Модильяни и поволокли его при криках протеста, раздававшихся за столиками.

Музыка перестала играть, танцующие сбежались на любопытное зрелище.

— Негодяй, эксплуататор! Ты на нас нажил состояние! Банда мошенников!

— бушевал Модильяни, которого уже почти вытолкнули в дверь. Некоторые из

его друзей пошли вслед, стараясь урезонить Либиона. Но тот оставался

непреклонным.

— Ничего! — огрызался Кислинг, — завтра, небось, позовешь нас, старый

хрыч, плут монпарнасский!

— Ступай, бродяга, на все четыре стороны, вон отсюда! — и Либион дал

Модильяни такого пинка, что тот, еле державшийся на ногах, растянулся во

весь рост.

Поэту было жаль Модильяни, жаль себя. «Лопнул стаканчик абсента», —

подумал он и вновь, как сирота, двинулся, не зная, к какому столику

присоединиться, где бы, не имея ни гроша, залить тоску, мигом заполнившую

все его существо.

А праздник продолжался. О скандале с Модильяни и Кислин- гом вскоре

забыли. Кто-то хриплым голосом затянул, и все подхватили модную здесь

мюнхенскую песенку:

Alle Fische schwimmen,

Alle Fische schwimmen,

Nut die Backfisch

Schwimmet nicht...*

* С немецкого: «Плавают все рыбки, Плавают все рыбки, Только жареная Не

плывет...». Здесь игра слов: die Backfisch — 1) жареная рыба, 2) девочка-

подросток.

88

СТИХИ

Из цикла «Постижения»

В ПАРИЖЕ

Нет у меня ни имени, ни отчества,

Среди чужих людей, в чужой стране,

Себя забыл я в горьком одиночестве.

Как холодно и неуютно мне!

В отеле грязном за холодным столиком

Сижу, гляжу на чуждый мне камин,

А в сердце ледяном и обезволенном

Читаю запись страшную: «Один».

И в маленьких стенах, стенами сдавленный,

Забыл, что счастье было. Навсегда!

И ты, единая любовь, расплавлена,

И от тебя ни пепла, ни следа.

Неотвратима горечь одиночества.

Я понял, сидя в четырех стенах,

Что у меня ни имени, ни отчества,

Ни радости, ни родины: всё — прах.

1913

89

СОН45

Мне снились степи кочевые

И разъяренная орда,

Кричали жены молодые,

В огне увидев города.

Взыграли коршуны на небе,

И зазвенели стремена.

Опять ты примешь страшный жребий,

Многострадальная страна!

Шеломы и щиты блеснули,

На лицах стариков — испуг.

По всей Руси сермяжной в гуле

Червонный загулял петух.

Мне стало душно. Выли жены

Под чингисхановой доской.

И вот, когда изнеможенный

Взирал я на татар с тоской,