Под грозой (сборник)

мастерству хорошему научить,— мастеровой чело-

век теперь дороже денег,—а тебя в шахту запро-

торили. Зачем?.. Чему ты тут научишься? Тачки

с углем таскать? Так это не дело. Это—пустое заня-

тие. А парень ты смышленый и года у тебя самые

такие, что только учиться чему-нибудь хорошему.

Ты в школе был?

— Был, да не кончил, еще год остался. Читать

умею, а пишу плохо. Титька взял.

— И тоже напрасно. Без грамоты теперь

трудно, грамота везде нужна. Вот, кабы ты был

моим сыном, я бы тебя первым делом школу заста-

вил кончить, а потом бы в мастерство отдал—в

слесаря или машинисты. И живи тогда, работай в

свое удовольствие... А от шахты толку мало.

В землю зароешься и сам, как земля, станешь...

Могила!

Антошке нравились слова дяди Ивана. Он и сам

так думал. А машинистом- быть хорошо: катайся

себе на паровозе или стой возле машины, прибав-

ляй—убавляй ходу. Дядя Иван правильно говорит.

— А у вас детей нет?—спросил Антошка.

— Нету, милый,—сказал дядя Иван и вздох-

нул.—Были да померли, а жена бросила. Раньше я

по экономиям жил, у генерала Батманова—был

такой пан—десять лет конюхом прослужил. А по-

том на шахты попал. Послали меня сюда, к лоша-

дям, да вот и куликаю тут шестой год... Хочу бро-

сить да опять на старое дело пойти. Надоело в

земле сидеть, гремучку нюхать. Могила!

Дядя Иван приподнялся, подумал и сказал:

— Трудно человеку по своей линии итти. Меня

вот с малых лет к мастерству тянуло, а отдали на

конюшню, конюхом сделали. А из меня хороший

бы мастер вышел. Я и теперь всякий механизм

понимаю, даром, что не учился... И может быть,

если бы я по своей линии пошел, то и жизнь моя

была бы другая. А то вот свертелась так—ни туда,

ни сюда, и можно сказать, что я не жил, а так, без

толку по' земле слонялся...

Дядя Иван лег опять, отвернулся и сказал:

— Ну, давай спать, всего не перескажешь. Это

у меня от скуки такие мысли пошли. Спи, хлопче!

Но Антошка еще долго не мог уснуть. Думал

и о себе, и о дяде Иване, который вдруг показался

ему с новой стороны. Есть у них что-то сходное,

одинаковое. Не по своей они дороге идут, чужое

дело делают, свою линию потеряли. И хоть у

Антошки, по словам дяди Ивана, были не мысли,

а черенки, все-таки он понимал, что многое в

жизни неправильно идет, и люди сами в этом вино-

ваты. Путают сами себя и других, а толку нет; и

живут хорошо, в довольстве и радости, только

немногие, какая-нибудь горсточка, а остальные

мыкаются, страдают.

Вот и он, Антошка. Зачем ему учиться не дали?

А он ведь хотел учиться... Зачем сюда привезли?

Зачем в шахту бросили? Ему тут тошно, противно,

а уйти нельзя—некуда, стало быть, мучайся, терпи..

Кто-то злой распоряжается людьми, бросает их

туда и сюда, из одной беды в другую, бьет, ломает,

а радостей не дает, как будто люди только для слез

родятся. И выходит, что жить хорошо, радостно

только травам полевым, деревьям да птицам небес-

ным—не знают они ни труда, ни неволи,— а людям

плохо. В чем же тогда сладость жизни? В чем?..

Долго волновали Антошку разные думы; были

в них печаль и мука и какая-то тайная сладость.

Где-то глубоко рождались они и разворачивались,

плыли, как темные ленты, волнуя и трогая до слез.

Дядя Иван уже спал, дремали и лошади у

корыта, перестав жевать сено, а Антошка все воро-

чался и думал, прислушиваясь к шелесту сена, к

темным шорохам земли, к дальним гулам. А потом

у него вдруг поднялось в груди что-то жгучее,

сладкое, мучительное, схватило судорогой горло,

подплыло теплой влагой к глазам.

Он приподнялся и стал шептать горячо, отры-

висто молитву.

Слова путались, мешались со слезами. Горело в

груди что-то жаркое, как огонь в печи, и на этом

огне плавилась встревоженная Антошкина душа.

Таинственно шептались о чем-то сухие тра-

винки и вздыхала тяжело и печально темная земля.

XI.

Время тянулось в шахте медленно, однообразно.

Сменами рабочих отмечалась смена дня и ночи, и

трудно было, не выходя из шахты, установить пра-

вильный счет дней. Так проходили недели, по

четырнадцати смен в каждой, а из них складыва-

лись месяцы.

Настала зима, выпало много снега, стояли звон-

кие колючие морозы, часто были в степи сильные

метели, наворотило всюду громоздкие сугробы, а

здесь, в шахте, все было по-прежнему: ни зима, ни

лето, ни холод, ни тепло, а одна только пыльная

душная темнота... И казалось, что это была не

жизнь, а сон, затянувшийся надолго, и часто хоте-

лось сделать усилие, отогнать от себя темные виде-

ния ночи и проснуться.

Антошка привык к шахте и стал спокойнее. Что

поделаешь? Надо работать. Не он один, все так...

Пройдет зима, там и весна пробежит незаметно,

а на Троицу они получат расчет и поедут на

родину.

Антошка часто думал в шахте о доме. Когда

жил дома, не казалось все таким близким, родным.

А вот теперь встанет перед глазами лицо матери,

или родная хата, или угол двора с темным обдер-

ганным навесом— и станет так грустно и больно, и

таким теплом от них повеет... И ничего ведь осо-

бенного не было дома. Бывало и голодно, и хо-

лодно, жили они бедно, случалось получать толчки

и колотушки, и плакать не раз приходилось... А вот

все забылось—и слезы, и обиды; осталась только

одна тихая дума, что там далеко, под Тулою, есть

родное село и дом в нем, и мать, и сестры.

Чаще всего вспоминалось Антошке домашнее,

когда он лежал на сене. Может быть, это травинки

луговые навевали своим шелестом такие воспоми-

нания, но дом вспоминался ярко, живо,— и двор, и

улица, и большая широкая река. Как живые, вста-

вали лица матери и сестер. У Антошки две сестры,

старшая и младшая, и он между ними, как калачик

в печи. Старшей шестнадцатый год, она рослая,

краснощекая, русая—в отца; она уже ходит по

праздникам в сарафане, в лентах и поет на улице

звонким голосом—через год невеста. А младшая,

Анюткой зовут, худенькая, как цыпленок, нос длин-

ный, а волосы темные, и вихры торчат, как у

Антошки, говорит, как горохом сыплет,—быстро-

быстро и задорная— страсть. Всякого затронет,

передразнит,—вот бы ее сюда, на шахту. Со всеми

бы перегрызлась, из синяков бы не выходила...

Антошка с сестрами в дружбе, но с Антюкой часто

грызется, хотя и любит ее больше, чем старшую.

А мать у Антошки спокойная, справедливая, не оби-

дит напрасно; весь день на ногах, за работой, и не

кричит, не сердится, только Анютке часто достается

за длинный язык да за проказы.

«Как-то они там теперь?—думает Антошка.—

Вспоминают ли меня? Чай, и не снится им, что я

под землей живу, света белого не вижу...»

И многое еще вспоминается Антошке: рыжая

лошадь Зорька, простая и смирная, как Бычок;

школа, куда Антошка ходил два года; учитель

Андрей Антонович, низенький, в очках, с проседью;

школьные товарищи—Антошка между ними не

последний был. Эту зиму они кончают, экзамен

сдавать будут, а Антошка вон в какую школу

попал... Вспоминаются поля с глубокими оврагами,

река с низкими песчаными берегами, лес на той

стороне... Как хорошо было переплыть на лодчонке

реку и нырнуть в гущину леса! Сто раз там бывал,

а всегда увидишь что-нибудь новое: дерево особен-

ное или гнездо птичье, полянку, какой раньше не

видел... Хорошо было рыбу в реке ловить, купаться,

валяться на песке на берегу, а потом опять в воду...

Все, все перед глазами, как настоящее, движется,