Под грозой (сборник)

конец, можно. А здесь-то и курить нельзя. Попро-

буй, чиркни спичкой—и гремучка—газ такой в шах-

те— полыхнет по всем галереям так, что и души

живой не останется. Одних обожжет, других заду-

шит. Она— как порох. Чуть подведи огонь, так

и вспыхнет. И уже не зальешь потом, не утушишь.

Антошка вспомнил, что тут где-то работает

и его отец. Вот так же, может быть, лежит в забое,

скорчившись, и долбит уголь. Жарко, неудобно,

пыль засыпает рот и глаза, а он только отфырки-

вается и долбит. И вдруг Антошке стало понятно,

почему отец приходит из шахты такой разбитый

и вялый, точно его там в ступке толкли, почему

жалуется на боль в спине и стонет, когда спит.

И жаль ему стало тятьку, так жаль, что даже

в горле защемило.

День прошел, как в тумане, да и дня, как при-

вык понимать Антошка, не было. Все тьма да

тьма, да огоньки, да люди, похожие на тени, на

страшилища.

Кончилась дневная смена, стали подымать на-

верх шахтеров; пошли на отдых и дядя Иван

с Антошкой и лошадьми. Все устали— и люди, и

лошади. Тащились нога за ногу, медленным шагом.

Придя в конюшню, лошади взялись за сено, а дядя

Иван и Антошка—за хлеб и сало. Поели, подло-

жили сена лошадям, напоили их и легли спать, тут

же, на ворохе сена. Сено шелестело, шел от него

мягкий, щекочущий запах, светила лампочка туск-

лым огоньком, но Антошка ничего не видел и не

слышал. Заснул он сразу, наворочавшись за день,

и даже снов никаких не видел.

V.

Потянулись для Антошки дни темные и скуч-

ные, как земля. Только и видел он, что дядю

Ивана, шахтеров да лошадей. Наверх его не поды-

мали, обещали поднять только в воскресенье, и он

томился в шахте, как в тюрьме. На третий день ему

до слез захотелось наверх— посмотреть на свет

дневной, на поля просторные. Может быть, дождь

перестал и солнышко светит... Его мутило от едких

рудничных газов, которыми наполнена была шахта,

весь он был черный и грязный, тело чесалось,

горело, покрытое слоем угольной пыли, и ему каза-

лось, что он стал похож на кусок угля—хоть

возьми, положи в вагончик да вывези. А до воскре-

сенья еще три дня.

— Нельзя ли меня наверх как-нибудь ?— спро-

сил он у дяди Ивана.

— Зачем тебе наверх?

— Нудно тут. Хоть бы ветром обдуло.

— Ишь, чего захотел,—проворчал дядя Иван.—

Нежный какой. Не даром у тебя шея тонкая. Тебя,

видно, мать баловала, а?

— Не баловала, а жилось дома хорошо,—тихо

сказал Антошка и вздохнул.

— То-то, что хорошо,—промолвил, нахмурив-

шись, дядя Иван.— Хорошо—это мало, нужно

й плохое узнать. В жизни всего бывает. А в нашу

шахтерскую торбу больше плохого попадает, чем

хорошего... Нет, брат, сиди. В субботу вечером

пущу погулять, пыль из горла повытрясти, а теперь

сиди.

Антошка только вздохнул. Дядя Иван как будто

и добрый, а уступить не хочет. Что поделаешь,

пускай по его.

Видел Антошка в шахте и отца. Аверьяну ска-

зали наверху, что его сына взяли к лошадям

в шахту, и он зашел проведать. Антошка не узнал

было тятьку сразу— показался ему отец каким-то

другим, непохожим, а когда узнал—обрадовался

и застыдился сразу.

— Тятенька-а,—сказал он протяжно, кривя рот

в улыбку и показывая зубы.

— Что и тебя в шахтеры обернули?—сказал

Аверьян и, всмотревшись в Антошку, добавил:

— Эге, как тебя тут обчепурили—одни глаза

да зубы. Вот, кабы мамка увидала— отказалась бы.

Не мой, сказала бы, сын. Мой был беленький,

а этот, как цыганенок.

— Марко тут очень,—сказал Антошка.—Куда

ни прислонись—все пыль да уголь.

— Ничего, приучайся, — промолвил серьезно

серьезно Аверьянов. —Надо, сынок, работать. Без

работы нашему брату и житья нет.

Подошел дядя Иван, поздоровался по-прия-

тельски с Аверьяном.

— Сына пришел навестить,— сказал Аверьян. —

Ну, как он тут?

— Ничего, все с лошадьми разговаривает,—до-

бродушно сказал дядя Иван.—Должно быть, чтоб

сесть на какую-нибудь да ускакать тайком к мамке.

Аверьян и Антошка засмеялись.

— Из шахты не ускачешь,—сказал Антошка.

— То-то, что не ускачешь, а то бы ты, небось,

давно уже убег,— ворчливо промолвил дядя Иван.

— Ты тут его пробирай почаще,—с напускной

суровостью сказал Аверьян.

— Да ему тут и так достается, — таким же

тоном ответил Иван.—Все наверх просится, про-

дуться на ветерке, а я не пускаю...

Постоял еще немного Аверьян, поговорил

и ушел на работу. И показалось Антошке, что было

что-то новое, сердечное в словах его отца. Как

будто тятька жалеет его, Антошку, что попал он

в такую страду, и только сказать не хочет. И что-то

теплое, хорошее шевельнулось у него опять

к отцу.

Прошло еще два дня, наступила суббота, а не-

терпение Антошкино и тоска по свету все росли

и росли. Тело изнывало от потребности сбросить

с себя грязную кожуру, темнота угнетала'. Порой

ему казалось, что он слепнет. Болели и чесались

глаза от угольной пыли, и свет лампочек казался

тусклым, серым.

— Дяденька, можно ослепнуть в шахте?—

спросил он у дяди Ивана.

— Нет,—хмуро ответил дядя Иван.—Лошади

слепнут, а люди нет, разве что долго пробыть

в шахте... А коням тут—могила. Вот выведи теперь

этих на свет,—указал он на лошадей,—ни одна

ничего не увидит, у всех глаза попорчены.

— Значит, из шахты им уже нет ходу?

— Говорю тебе—крышка, могила,—проворчал

дядя Иван.—Человека хоть наверх подымают,

а лошадь месяцами в шахте живет. Ну, и пропа-

дают глаза.

И Антошке еще больше стало жаль лошадей.

Бедные коняги, ни за что вы погибаете в шахте!

Люди хоть по доброй воле сюда идут, плату за

труд получают, а вы-то из-за чего страждете?

Антошка жалел лошадей, любил возиться

с ними, и дядя Иван не даром говорил, что Антошка

разговаривает с лошадьми. Он, действительно,

говорил с ними, и ему казалось, что лошади пони-

мают его.

Это были простые, смирные, заморенные рабо-

той клячи. И все разной масти. Серую звали Ряб-

чиком, буланую— Ласточкой, пегую—Бычком, а во-

роную — Мальчиком. Клички дал им Иван,

сообразно с характером каждой лошади.

Ласточка была чуткая, подвижная, ржала тонко,

озиралась по сторонам. Рябчик часто вертел хво-

стом, кашлял и вздрагивал, точно его мучили

какие-то страшные воспоминания. Бычок был

ленивый, неповоротливый, шершавый. Ноги у него

были, как колоды, толстые, мохнатые, а хвост

обдерганный, куцый. И его часто называли еще

Куцым. Мальчик был щеголь: у него были тонкие

ноги, красивая голова, гладкая шерсть. По всему

видно было, что Мальчика прежде берегли, холили,

как дорогую лошадь, а потом бросили в шахту,

и он здесь захирел.

Мальчик был зол, жаден, драчлив и часто ссо-

рился с соседями из-за корма. Антошка не долюб-

ливал Мальчика за его злость и жадность, за

щегольской, помятый вид.

— Это у нас панич,—говорил он дяде Ивану

про Мальчика.

— Благородной крови,—усмехнулся Иван. —

Прежде самого хозяина возил, а теперь тачки

с углем таскает.

И добавил задумчиво:

— Так оно часто и с людьми бывает.

Больше всех Антошка любил Бычка и Ласточку.

С Бычокм они были приятели. Такой он простой,

спокойный и смешной в своей неповоротливости.

И куцый хвост даже идет к нему и шершавые

ноги... Хорошо на такой коняге в ночное ездить.

Шибко не бежит, зато и не растрясет. И не уйдет,

не обманет: будет себе мирно травку щипать—

и треножить не надо.