Город, небо, поле, я (СИ)

Я - направо, вдоль стены винзавода. Я не перехожу дорогу и не иду туда, к общаге, я вижу только её верхние этажи. Я знаю, что сейчас Снежаны ещё нет там, она ещё не поступила в свой Сельхоз, а точнее её уже нет там, она давно его закончила, вышла замуж и родила нескольких ребятишек, об этом вопиют мои залысины; но всё-таки - она именно там, она всегда там, на своём - каком? четвёртом? - этаже, сидит и ждёт, когда же вся наша орава заявится к ней под окна. И мы все, мы стоим под окнами, нет, не там, вру, возле входа, возле входа мы стоим, так вот - мы все стоим там тоже всегда. И даже теперь мы там, и я иду и меня трясёт и кидает в дрожь от этой мысли - что если сейчас мне просто взять и перейти дорогу, обойти стоящий у обочины дом и войти во двор общежития, то вместо жаркого лета, я опять увижу глубокий, тёмный зимний вечер, сопливую снежную вату, гомонящую на все лады толпу народа, моего брата и всех нас, навсегда влитых в этот отрезок времени, увековеченных в нём. Жизнь пошла дальше, а мы так и остались стоять там, возле входа в общагу, вместе с Фольксвагеном Гольф, брошенным юрфаком, дембельнувшимися корешами, мотоциклами "Ява" и "Иж", дешёвым вином с печеньем, песнями Сергея Наговицына, группой Тату и Руки вверх; мы так и остались там, в этом слякотном и промозглом зимнем вечере, и никуда не захотели уходить, потому что идти нам некуда, мы уже пришли, мы ждём здесь Снежану и её подруг, и понемножечку выпиваем. Даже сейчас я не в силах зайти туда, нет, нет, и не упрашивай! Я здесь - и это уже хорошо, я умудрился пролезть в эту щель и остаться тут хоть на какое-то время и показать и рассказать тебе всё. Но туда - я не ходок. Это невозможно.

Мне осталось сделать ещё один поворот направо, и я выйду на финишную прямую, которая ведёт к собору, о котором тоже надо сказать несколько слов, но прежде - о повороте. Здесь стоит аптека, но дело даже не в ней, а в самом месте. Я бывал тут считанные разы. Это центр, это не какая-то там глушь, но я ходил здесь очень и очень редко, как, скорее всего, и вообще все живущие в городе люди. Почему-то мне так кажется. Народу здесь не бывает никогда, максимум два-три человека. Какое-то странное, загадочное место, не хватает только подленько расстилающегося по асфальту тумана и нечеловеческих завываний из-за аптечной двери, а если б аптека была ещё снабжена печной трубой, то сюда бы очень и очень подошёл, какой-нибудь неимоверный, чернющий дым, напористо валящий из трубы здоровенными клубами. Но само по себе место - очень уютное и аккуратное: ровный, чёрный, с потёртостями, асфальт, брусчатка по пешеходным сторонам, какие-то здания, в которых я даже и не помню толком что в них находится, ну и, наконец, вот он - собор.

В соборе меня окрестили полных шести лет отроду - я уже писал, кажется? Напишу ещё. Меня и мою маму. Уговорила бабушка, спасибо ей. Ничего не помню. И даже татуированные руки священника, совершавшего таинство, как мне кажется, поселились в моей памяти не с натуры, а благодаря каким-то позднейшим воспоминаниям об этом моих родных. Единственное, что я запомнил: нас было много; не через погружение, а через окропление; громко и смачно поцеловал крест; какого-то младенца всё-таки окунули в небольшую купель. Вот и всё. Кто мои крёстные - я не знаю, но помню, что по выходе из церкви они подошли и поздравили нас с мамой. Катящий ненавидит собор. Он Бога ненавидит. И людей. И себя. Он отрёкся. Он предатель. Он сделал зло и живёт с этим злом, прекрасно понимая суть того, что сделал. А через пару месяцев он сделает ещё одно зло, а потом ещё и ещё, и будет жить, как в болоте, по уши в собственном дерьме, но внешне это не проявится никак. Я не знаю, почему меня приняли обратно, точнее знаю, но не могу сказать словами, потому что они очень просты и из-за своей простоты могут быть слишком непонятны; стараюсь не думать об этом, да и сомневаюсь иногда - а точно ли приняли? Я надеюсь, во всяком случае. Наследство катящего навсегда со мной, это неприятно и даже более того - ... снова опасаюсь слова, потому что оно в данном случае может быть каким угодно, но не верным: одно слишком пафосным, другое слишком горделивым, а всё вместе не является ли это очередным самолюбованием, от которого иногда слишком устаешь и которого как хорошо если бы не было вовсе? Ты заметил? Ведь ты заметил, правда? "Я", "я", "я", "я", "я", "я", "я", "я", "я", "я", "я"... - можно с ума сойти от такого количества себя, ведь я про что? Неужели про себя? Ведь это всё - про город, про мой любимый город. Но за каждой стеной, за каждым деревом, за каждой травинкой, пылинкой, тучкой, машиной, штакетиной, лохматой собакой - притаился я. Увы, по-другому мне не удается, поэтому надо будет потерпеть и сделать вид, что нескольких этих предложений не было вовсе.

"По бугристой, вздыбленной местности автобус переезжает с вершины одного холма на вершину другого и вот, сквозь морось, или же наоборот, на фоне чистого бирюзового неба, вдали начинают просматриваться сверкающие при любой погоде, как начищенная ременная бляха, купола главного собора."

или:

"Там же красовались купола главного городского православного храма" -

всё враньё. Никаких "сверкающих куполов" у нашего собора отродясь не было, а были маленькие, чёрного цвета луковицы, ведь говорю ж, бывший костёл, а там другие архитектурные порядки. Да и особых холмов на подъездах к городу, как оказалось, тоже нет. Память меня подвела. Конечно, наличествует кое-какая бугристость, но не более того. Это к вопросу о том, а насколько все "так". Пожалуй, если ты дашь почитать эти мои слова про мой город жителю моего города, то он только посмеётся и скажет: "Что за бред? Никогда у нас такого не было." Но мне это неважно. Важно то, что я хочу показать тебе. Мой город - у меня здесь. Подумай сам, где. Хотя, из написанного должно быть понятно. А про собор можно добавить только, что, проходя мимо, я перекрестился и пошёл дальше, едва ли стоит писать что-то ещё, по крайней мере здесь. Он спокойный и тихий и свои луковицы макает в небесное озеро, и вода в нём вся прямо оттуда.

Что же мне делать? Ведь я потихоньку подхожу к самому страшному, самому страшному, самому страшному для меня месту. Страшному своей густотой, своей предельной насыщенностью его мною же. Я подхожу к спуску с площади, миновав бар "Мадрид" со всеми его пьяными посиделками и водкой из-под полы, разливаемой так, чтобы не видела официантка, потому что мы купили у неё всего лишь одно пюре из порошка, с кольцом обжаренной варёной колбасы и полторашку газированной воды всегда какого-то малинового цвета и жуткого, отнюдь не малинового вкуса. Почему я не пошёл дальше? Туда, за вокзал, и ещё дальше, ведь город есть и там? В другой раз. Может, когда-нибудь, мне удастся ещё одна такая вылазка, хотя, навряд ли. Точнее, я не хочу. Хватит с меня и этой. Сейчас я пойду вниз и мне надо будет буквально смолоть себя, истолочь в ступе и раствориться в этих буквах, которые я уже сейчас начинаю понемногу ненавидеть. Думаешь, это легко? Ведь я уже на повороте, уже слева от меня стоит деревянный дом с высоченными колоннами подпирающими балкон на втором этаже - модерн, начало прошлого века. А напротив его школа. Вторая. А по правую мою руку высокий холм, малый замок, и вот на нем-то насыпь поэту, самая высокая точка в городе, чуть дальше - развалины и все дела. Я иду, а ноги вязнут в асфальте. "Не ходи, не ходи туда. Не оборачивайся, не смотри назад. Соляной столб. Будешь ты. Соляной столб. Не смотри." Но я не могу не смотреть!

... камера показывает внутреннее убранство - применимо ли это слово к выставке? - все стены украшены картинами, сами хозяева остаются в стороне, целомудренно хоронясь от кадра. -