Ржавый капкан на зеленом поле(изд.1980)

Лев Квин

Ржавый капкан на зеленом поле

ТУГИЕ СТРУЙКИ

ледяными иголочками ударили по разгоряченному телу. Перехватило дух — и сразу же наступило желанное облегчение. Но я знал, что это ненадолго. Жара в Вене стояла страшная — газеты писали, раз в пятьдесят лет случается такое. Спастись нельзя было даже в прославленных вальсами Иоганна Штрауса окрестных гористых лесах, куда мы ездили днем вместе с Ингой. А здесь, в центре города, серые каменные здания, которые с утра до позднего вечера обжигало яростное солнце, прогревались до такой степени, что даже стены квартиры в глубине дома излучали тепло.

Я выключил душ. Но стоило только чуть приотворить дверь, как сюда, в сырую прохладу ванной, словно дунул знойный сирокко.

В коридоре, у входа на лестничную площадку, Инга разговаривала по неудобному, с нелепыми блестящими металлическими кругляшками, больше похожему на медицинский инструмент телефону — подделка под первые говорящие аппараты Эдисона. Рядом на стене, как в доброй конюшне, висел самый настоящий хомут, служивший оправой для зеркала. Под ним, на низком столике с инкрустацией из слоновой кости громоздился тяжеленный чугунный, черный от въевшейся копоти утюг.

Ничего не поделаешь, дань моде! Старые облезлые хомуты, духовые утюги, даже огромные деревянные колеса со ржавыми ободами продавались в шикарных магазинах по баснословным ценам. Конечно же, Инга не упустила случая подтрунить:

— Вот видишь, к чему приводит пренебрежение к моде, отец. Будь ты чуть-чуть посовременнее, мы с тобой, перед тем как поехать сюда, собрали бы по деревням целую гору этого шик-модерна — и в контейнер. Не пришлось бы теперь экономить каждый шиллинг.

Насчет экономии это было явно несправедливо. Денег нам обменяли на поездку не так уж мало, во всяком случае куда больше, чем обычным туристам в группах. И все-таки Инга, совершившая в первый же день приезда большой марафон по венским магазинам, сокрушенно вздыхала:

— Остается только облизнуться!

И запела восторженную песню о потрясных джинсах с какими-то особыми медными пуговицами, потрясных дамских холщовых сумках наподобие пастушьих торб, потрясных туфлях из белесой джинсовой ткани и об еще более потрясных ценах на всю эту неописуемую «роскошь».

Дома, перед отъездом, я провел с дочерью профилактическую беседу, и она согласно кивала головой в ответ на мои глубоко аргументированные наставления особо не увлекаться в Австрии барахлом. Потому что, во-первых, это неэтично, во-вторых, неприлично, в-третьих, у нас просто не будет для этого достаточно денег. Но, очевидно, витринные соблазны оказались сильнее моих отеческих назиданий. И я, вздохнув тайком, приготовился к — увы! — неизбежной тяжелой борьбе с архиджинсами из архимодных магазинов на Грабене.

И вдруг!..

Нет, все-таки не зря утверждают некоторые философы, что из всего окружающего нас мира мы хуже всего знаем самих себя и своих близких! Правда, насчет самих себя я с ним не вполне согласен, тут у этих философов явный полемический перегиб. Но что касается наших близких…

Взять хотя бы ту же Ингу, мою собственную дочь.

После гибели Веры в автомобильной катастрофе она, годовалая, осталась на моем попечении. Я заменял ей и мать, и бабушку, и тетей, и дядей: проклятая война сожрала всех наших родных — и моих, и Веры. Уж я ли не знал Ингу! И тем не менее попадал впросак бесчисленное количество раз.

Маленькой ее невозможно было отличить от мальчишки. Коротко стриженные вихры, изодранные штанишки — никаких юбок она не признавала, — ссадины на коленях, синяки на скулах — следы уличных драк. И вдруг неожиданный крутой поворот, сразу, без всяких переходных нюансов: Инга надевает платье, Инга отпускает косы; визгливая и крикливая, она начинает говорить тихим мелодичным голосом. Даже походка у нее преображается, становится спокойной и плавной, почти величавой, словно у принцессы или балерины.

В доме у нас никогда не переводились собаки, кошки, ежи, белые мыши, черепахи. Даже какое-то время обитала в большой стеклянной банке змея-медянка, оказавшаяся впоследствии самой настоящей гадюкой, правда от старости, вероятно, вполне мирного нрава.

Все было ясно: Инга шагает прямой дорогой в биологи. Но опять неожиданный вираж — в восьмом классе. Ежи и черепахи перекочевывают в школьный живой уголок, а их место занимают всевозможные хитросплетения проволочек и прямоугольных кусочков пластмассы. Инга становится радиолюбителем, основательно и всерьез.

Восьмой класс, девятый, десятый… Что же дальше? У Инги никаких колебаний: она поступает в радиотехнический институт. Уже поданы все документы, уже вступительные экзамены на носу.

И снова сюрприз. В самый последний момент, без моего ведома, Инга взяла документы из радиотехнического и «перебросила» в педагогический, на иняз…

Ошибся я и теперь, когда решил, что наши небогатые запасы валюты находятся под угрозой. Джинсовая лихорадка не продолжалась и суток. Инга сходила с Эллен в бывший кайзеровский дворец на бульваре Ринг и увлеклась… историей династии Габсбургов.

Два дня подряд, с утра до вечера, бегала она по их бывшим дворцам, а ныне музеям. А затем на вполне сносном немецком, более чем приличном для второкурсницы иняза, изводила своими бесконечными расспросами моих австрийских приятелей — Вальтера и Эллен. Вальтеру, естественно, доставалось больше: как-никак профессор-историк, хотя и специализировавшийся главным образом на историографии — науке, изучающей не столько само прошлое, сколько развитие знаний о нем.

На третий день после нашего приезда рано утром Вальтер перевез меня с Ингой на новенькой спортивной «шкоде», которой он очень гордился, сюда, в квартиру своего сослуживца; тот очень кстати отправился со всей семьей на летний отдых в горы, разрешив Вальтеру поселить нас у себя.

Квартира была шикарной: в самом центре, четыре комнаты, все окна выходят во двор, так что одуряющий городской шум сюда не проникает. Но Инга почувствовала себя задетой и принялась злословить:

— Это он специально, чтобы от меня отделаться. Что у него ни спросишь — «точно не помню, посмотри энциклопедию»!

— Ну и что?

— Я же его компрометирую, неужели не понятно? Все-таки профессор.

Пришлось ее разочаровать; она явно преувеличивала значение своей персоны. Прошлый раз, несколько лет назад, когда я приезжал в Вену один, Вальтер тоже, как и теперь, устроил меня в пустующей квартире своего знакомого. Не очень-то привычно: у нас гостей принято поселять у себя. Поначалу даже кажется обидным. Но потом сам приходишь к выводу: так удобно и рационально. Образ жизни Вальтера, как у большинства венцев, не совпадает с нашим.

Если даже Вальтер втайне и лелеял надежду отделаться от настырной Инги, то его расчеты никоим образом не оправдались. Ведь в ее распоряжении оставался телефон.

Напрасно я уговаривал дочь не звонить Редлихам:

— Вальтер работает. Ты помешаешь.

— Нужен он мне очень, этот твой сухарь! Я не ему — тете Эллен!

— Ты и ей надоела своими Габсбургами.

— Ничего подобного! Она рада моим звонкам.

— Ты так думаешь?

— И думать мне нечего. Она сама говорит.

— Из вежливости.

— Отец, отец! — Инга укоризненно качала головой. — Они, в отличие от тебя, нисколько не закомплексованы. Надоест — так и скажут прямо: надоело!

Вот и поговори с ней!..

Я все еще сидел на краю ванны, никак не решаясь расстаться с влажной прохладой. По обрывкам телефонного разговора, доносившимся в ванную, было совершенно понятно, о чем идет речь. Инга въедливо выспрашивала подробности о Шенбрунне. Бедная Эллен! Опять Габсбурги — дворец Шенбрунн, их летняя резиденция.