Город, небо, поле, я (СИ)

-Ну чё крадётесь?

У меня внутри похолодело. Все мы, как по команде, разом стали.

-Да не боись. - голос подошёл к нам сзади. - За колёсами, что ли?

Я, то ли от страха, то ли от внезапности, а, скорее всего, и от того и от другого, никак не мог развернуться и посмотреть на его носителя.

-Да... Мы тут это... хотели немного... - замямлил кто-то из наших.

- Берите, что мне жалко, что ли? Я сам малым столько этого добра перетягал, до сих пор руки черные. - голос засмеялся. - Пойдем, покажу.

Он вышел у меня из-за спины и бодро зашагал впереди нас, запустив руки в карманы рваных рабочих штанов и попыхивая папиросиной. Курил наш провожатый "Приму", был небольшого росточка, но крепко сбит, с тяжёлой, немного свисающей челюстью и очень большими, какими-то гипертрофированными в локтях руками, как у Папая. Из подворотен, кустов и мусорных куч нас лениво обгавкивали тощие маслозаводские псы. Папай цыкал на них, топал ногами, и они закрывали свои пасти, удивлённо, как-то даже обиженно смотрели на него и уползали обратно к своим кучам и кустам.

Покрышки лежали горой возле облупленного серого цеха. Каждый взял сколько мог унести или укатить, лично я решил начать с небольших колёс от легковушки. В детстве заготовка покрышек была для нас целым ритуалом. Всё начиналось 30 мая: мы шерстили ближайшие канавы и кусты, прохаживались вдоль придорожной обочины, и в лучшем случае все эти нехитрые действия доставляли нам улов более чем скромный - пять-шесть старых, потрескавшихся, с торчащими клоками проволоки, колёс. Тогда мы увеличивали радиус своих поисков, где-то через неделю подбираясь к дырявому забору маслозавода. Засев в кустах, мы высматривали момент, когда на нужной нам территории не оставалось никого могущего встать на пути между нами и кучей заветных кругляшей. В особо жаркий день от них исходил специфический духан, который тревожил наши ноздри так, как будто это была гора душистых мятных пряников. Покрышки мы сваливали обычно у кого-нибудь в сарае, чтобы конкурирующая пацанва не перетягала их с места, где мы обычно ладили костёр, к себе. Такое частенько практиковалось, даже свои, с нашей же улицы, могли умыкнуть колеса , чтобы где-нибудь там у себя в закоулке устроить пусть и маленький, но зато свой собственный костерок - не любили шумные, многолюдные сборища, а мы собирали покрышки именно для такого, чтобы все, чтобы вся улица, стар да млад. Все равно старики не сидели всю ночь вместе с нами - приходили, посиживали, говорили какие-то свои стариковские добрые и тёплые слова между собою, тянули не спеша самогоночку, прикусывали домашним салом - это всегда - и тем, кто чего с собою из дома прихватил, и как-то по-особому смотрели на костёр. Я запомнил этот взгляд - братский, родственный, как на своего. Перед полуночью на поляне оставалась уже одна молодёжь, кострище хлестал вовсю, шипела и кукожилась резина, но, что интересно, никакого духана в воздухе не чувствовалось - то ли нос уже привыкал к палёной гари, то ли всю её уносило в небо вместе с огненной пылью и копотью. Когда пламя немного оседало и костёр успокаивался, превращаясь из лохматого и неистового в достаточно мирное, тёплое и добродушное существо, в его языках оголялась калёная проволока от покрышек, торчащая в разные стороны, словно какие-то огненные космы. Я смотрел на пламя и что-то видел и вспоминал, а что это было? Может, та самая вечность, которую иногда удаётся уловить ещё и в бегущей воде, и в работающем человеке и ещё вот в некоторых таких вещах, достаточно, на первый взгляд, обыденных, но в то же самое время и невидных замыленному суетой глазу?

Первую партию покрышек мы уже снесли, и теперь я решил взяться за что-то посерьёзнее. Выудил из кучи большое мазовское колесо и покатил его перед собой. Оно оказалось тяжёлым и кое-где очень острым от торчащих из него кусков проволоки, каких-то камешков и стекольных осколков. Я катил его медленно; катил и поглядывал на городской холм. Какой же он красивый! Нет, в нём нет ничего такого, что могло бы поразить стороннего человека - ни какой-то особенной архитектуры, ни вековых дубов, ни чего такого - деревенские дома, старый костёл да развалины замка. Вот и всё. И деревья, вполне обычные тополя и, кажется, осины, яблони, сливы и алыча; груши. Но красив он не только этим, красив он тем, что это мой холм, на котором и возле которого лежит мой город. Мой город, который и моим-то никогда не был, родина, на которой мне не довелось родиться, но всё-таки я его чувствую. Чувствую физически, понимаешь? Как будто при моём создании кто-то кинул в ту таинственную душевно-телесную мешанину, из которой должен был впоследствии получится я, горсть местной земли. По-моему, я уже поменял манеру повествования. По-моему, я уже начал общаться с тобой, да? И это верно, это правильно, потому что то, о чём я хочу рассказать, не терпит никаких форм и условностей, это то, что передаётся непосредственно, из уст в уста. Я боюсь, что мне не удастся отыскать подходящих слов, не удастся построить предложений так, чтобы всё то, что во мне сейчас кипит и бурлит, нашло отклик и в тебе, мой друг, но я попытаюсь, ведь и попытка тоже может заслуживать внимания. Вот я иду; иду с покрышкой; иду и качу её по пыльной дороге, один, аккуратно, стараясь не поранить себе ладоней, потфутболивая её то и дело своим тяжелым ботинком, которым я особенно горжусь, потому что на носке у него, под кожей, приделана металлическая пластина, и ей я то и дело разламываю со всей дури кирпичи, потехи ради, на радость всем нашим пацанам и под вздохи и охи всех наших девчонок. Мне это нравится, и я всё время говорю "Представьте, что будет, если засветить по рёбрам!" - все уважительно кивают головами. Я иду и смотрю на покрышку и на свой правый ботинок, на левый не смотрю, хотя у него на носке есть точно такая же пластина, но я не люблю всё левое, и если что-то интересное находится слева от меня, то я всегда стараюсь встать так, чтобы оно оказалось справа. Итак, перед моими глазами земля, ботинок и покрышка, я иду и качу её, иду и качу, по сторонам от меня - деревья, поля, трава, где-то вдалеке пасутся коровы, над головой - небо пресно-синего, многообещающего цвета, с одинокой белой полосой от недавно пролетевшего по нему самолёта. Жарко. Тепло или жарко, как я там писал в начале? Не помню, но сейчас - тепло; почти жарко, но всё-таки тепло; если тебе знакомо ощущение летнего покоя и подвешенного состояния всего и вся, когда вокруг тебя всё такое же, каким оно было тысячу лет назад и будет таким же через тысячу лет, когда вокруг всё максимально очерчено, определено, именно таково, каким и должно быть, и всё предельно чётко, понятно, взвешено и размерено - тогда вот, вот сейчас, точнее тогда, прости, я буду путаться во временах, потому что для меня это всё: и сейчас и тогда - всё вместе, всё положено в одну банку, засолено, закатано, а я просто достаю из неё вот в данный момент и поди ж ты разберись. Как мне относиться ко всему этому? Как к тому, что было? Но ведь оно же и есть, не только было но есть, вот тут, во мне, и я всё это из себя сейчас извлекаю - вот это небо с этим самолётным следом, это поле, этих коров, этот дурацкий ботинок и колесо, которое я качу по пыльной дороге, качу, а иногда оно катится само, и я иду рядом с ним и смотрю то на ботинок, то на дорогу, иду и смотрю, иду и качу, иду и стою, уже стою, но всё равно ещё иду, стою и вижу себя со спины, стою и вижу, как я ухожу от себя вдаль, как качу колесо и смотрю на пыльную дорогу и на свой правый ботинок. Я остался стоять здесь, а он, тот, который тоже я, пошёл дальше вместе со своим колесом, туда, под горизонт, где стоит трактор, где его ждут друзья, где он однажды встретит самого себя пишущего о том, как он идёт и катит колесо и какое нынче пресно-синее небо с одиноким следом от самолёта на нём.