Город, небо, поле, я (СИ)

"Мадрид" стоит справа, если идти по столичной; рядом с ним ДК, в котором проходили все самые крупные дискотеки и сопряженные с ними не менее крупные мордобои; резко налево стоит "Детский мир" - один из любимейших моих магазинов времён когда я ещё соответствовал его названию. Там продавали какую-то игрушку, которую мне очень хотелось, то ли самолёт, то ли машинку. Не помню, удалось ли мне её заполучить, но сердце заволакивает какой-то досадой и горечью вот сейчас, когда я вспоминаю об этом, значит, наверно, всё-таки не удалось. Повзрослев, в сам "Детский мир" я стал хаживать редко, зато за милую душу потягивал разного рода бальзамы и водки в небольшой задрипанной кафешке с обратной его стороны. Ну и, разумеется, центральное место площади, хотя и расположенное на самом её отшибе - пивбар. Самый лучший, самый любимый, самый родной, самый-самый в мире пивбар. Возле его входа располагается туалет без дверей - чтобы никаких секретов - в котором посетителям предлагалось испражняться в длинный, идущий чуть под наклон вправо жёлоб, похожий на коровью поилку. Неприятность заключалась в том, что воронка слива у него была всегда забита и при наличии четырёх-пяти одновременно облегчающихся достойных мужей, у крайнего справа из оных была высока вероятность заиметь на своём ботинке или штанине весьма пахучую и преотвратнейшую субстанцию, изрядно подпортив себе тем самым столь замечательно протекающий вечер или день. Внутри наш пивбар сиял и был девственно бел, как свадебное платье; на разливе стояли уютного вида полные женщины в годах, с коротко подстриженными рыже-каштановыми и почему-то всегда кучерявыми волосами. Вкушать от кранов с медными, красноватыми, с намёком, носиками можно было всего самого разного: квас, пиво. И всё. Гораздо позже, лет через пятнадцать, к пиву и квасу присоединился ещё сбитень и какая-то алкогольная газировка непонятного, сомнительного вкуса, а во времена катящего покрышку всё было сурово и аскетично. Конечно, можно было купить и водку и вино с витрины, но пить эти излишне крепкие для данного заведения напитки здесь строго возбранялось. Когда у нас не было денег, а суетиться было влом, то мы тупо становились возле пивняка и стреляли деньги у всех встречных с шутками-прибаутками, потому что все встречные в основном были либо знакомые, либо друзья и с тем чтобы напиться в итоге никаких проблем не было. Пивбар располагался очень интересно и, можно даже сказать немного пикантно - прямо напротив костёла, старого, средневековой ещё выделки. Это величественное, белёсое здание в романском, вроде бы, стиле. Я думаю, пивбар напротив него поставили специально, в советское время, в целях борьбы с религией или ещё какого мелкого пакостничества, потому что вообще-то костёл стоит не напротив пивбара - наш пивбар для него это мелкая соринка, досадное недоразумение - по-настоящему костёл стоит напротив Свято-Никольского собора на другом конце площади, который до 19 века тоже был костёлом, но позже стал главным городским православным храмом; и в котором меня крестили полных шести, а не семи лет отроду, прямо перед тем, как я пошёл в школу. Но о нём - после. Вообще я не знаю, что ещё сказать про площадь и как это сделать правильно. Ну стоит там ещё голова Ленина, как раз на полпути между костёлом и собором, ну есть ещё какая-то забегаловка, магазин, где проявляют плёнку "Кодак" или "Коника", вроде как свадебный салон, брусчатка, остановка. На самом деле про площадь я уже всё сказал раньше и не здесь, да так, что лучше никогда не скажу и ничего не добавлю, со стопроцентным попаданием, всё именно так, как я описал, если и не в плане местности, то уж эмоционально - наверняка; даже сам удивился, как так получилось; и всего-то небольшой отрывочек, маленький абзацик, но как в точку! И собака эта, бегущая по диагонали; которой никогда не было; собаки, в смысле; но зато всё это - правда. Короче, добавить мне нечего.

Площадь - это вершина мира; здесь и впрямь небо ближе и лучше видно, и можно смотреть вдаль до самого края земли, хотя вокруг сплошные здания и деревья, и через тридцать метров взгляд уже натыкается на очередную стену, но дело не в этом, а в том - как смотреть, и куда. Когда я смотрю, то вижу всё, что мне надо и даже больше, и даже, как пасутся коровы за лесом, на поле возле озера, которое, если идти по улице, где когда-то жил мой брат до самого конца и потом ещё пройти хранилище, потом ещё метров сто и спуститься с горки к старому дому, то вот оно, это озеро, будет как раз там. Так что стены тут не причем. Было бы желание.

Вроде как идти-то мне больше и некуда. Нет, далее, если миновать пивбар, будет стоять присосавшийся к нему огромным, упившимся кровянистого вина клещом местный винзавод. А за винзаводом, если налево - Дом быта, а дальше за ним - магазин, где мне когда-то бабушка купила первый мой в жизни велосипед и где позже родители приобрели мне ещё в довесок понтовое голубое зеркало, которому раззовидовалось всё уличное пацаньё, и счётчик на колесо, а за магазином - милицейский отдел, а вниз за ним - автовокзал, совершенно особенный, со своим каким-то запахом(по крайней мере раньше, когда я ещё мог их различать), атмосферой и ещё чем-то таким трудновыразимым, которое есть, но его нельзя уловить и запихнуть в слова; только на уровне эмоций, вскриков, мычаний, на каком-то доисторическом, неандертальском языке может быть выражено вот это самое нечто, присущее только этому конкретному автовокзалу и заставлявшее меня как-то по-особенному относиться к зданию ещё с самого детства. Хотя позже его и перестроили, и изменили, и вообще оно не очень-то сейчас остается похожим на само себя времен славных и прошедших, но дух остался. Непонятно. Странно. Может этот автовокзал стоит на бездонном разломе, из которого вытекает источник с живой и мёртвой водой или что-нибудь этакое, и оттого время и обстоятельства над ним не властны? Даже если разнести его до основания и построить какой-нибудь сверхсовременный, километровый, стекольно-пластиково-металлический кровопийцу-небоскрёб, то он всё равно останется старым, добрым автовокзалом, к которому причаливают мои любимые загадочные ЛАЗы и новые красные Икарусы, пахнущие внутри очень странно и немного внешне похожие на львов. А отъезжают они никогда в ту сторону, откуда я приехал, но на Запад, куда-то в совсем уж диковинные края, где и люди даже не вполне люди, и неизвестно вообще - что там, как и зачем.

Так вот налево я не иду, а, пройдя винзавод, поворачиваю направо и вижу, разумеется, общагу. В общаге живёт Снежана и какие-то ещё её подруги имён которых я уже не помню, а катящий покрышку ещё не знает, потому как ему только предстоит регулярно приходить сюда со своими друзьями и братом в их числе, чьей девчонкой оная Снежана вроде как и считалась. Будет это через полтора года, зимой. Бедный катящий вместе с ещё целой оравой пацанов с района будут ходить под окна этой общаги почти каждый день, и всё только для того, чтобы двое из них - брат и Денис - встретились со Снежаной и её подружкой. Всегда пьяные, весёлые и никогда никто не в обиде из-за того, что их так много, а девчонок - так мало. По крайней мере, катящему точно было не сильно обидно: он тогда познавал все прелести пьянства и ему куда важнее было каждый день залить где-нибудь лыч, да притом залить не просто так, а с экспериментальным интересом на предмет проверки предельных возможностей своего организма, типа - сможет ли он выжрать в одного литруху и не скопытиться сразу же в районных сугробах, но пойти в город и давануть на площади ещё с кем-нибудь пузырь, а то даже и посидеть себе уютно в баре под пиво и орешки? Да и девчонки не были строго "дениса" или там "брата". Кто угодно из их компании мог попытать с ними счастья, при условии, что сами девчонки будут не против, потому что брат и Денис против не были точно. Иногда Снежана с подругами приходили к нам на район и тогда мы шарахались с ними там или подвисали у кого-нибудь в гараже, но незаметно - родители и родственники позволяли нам бухать только чисто мужской компанией, чтоб никаких баб. Они, видимо, думали, что мы учиним какой-нибудь жуткий разврат, который и им и нам придётся расхлёбывать до конца жизни, но ничего такого и в помине не было, и не потому что нам этого не хотелось - хотелось и ещё как! но не получалось. Точнее, как хотелось? Хотелось как-то впридачу, внагрузку, что ли, к мотоциклу и к бутылке - как остальным пацанам, или просто к бутылке - как мне. Водка и всякие железяки, и, конечно, наша славная мужская компания, были для нас куда важнее, чем разные нехорошие излишества. Тогда мы для себя это так не формулировали, да и вообще не задумывались над этим, всё шло, как оно шло. И мы просто ходили каждый день вот к этой общаге, смотрели на девчонок, на других таких же доходяг, как и мы. Конечно, тут всегда было много всяких знакомых, все друг другу наливали и спаивали, как могли - сплошная взаимопомощь и выручка; а может и нет, а может и не так всё было, я уже не помню точно. Зато Снежану я помню хорошо, она была симпатичная, с длинными тёмными волосами, всегда такая свежая с мороза, что её хотелось как-нибудь ухарски схватить и расхохотаться, словно какой Дед Мороз - грозно, но не зло. Та зима была особенная, как и каждая в моём городе. Эта морось; эта хлябь; этот мокрый снег; эта слякоть и вдавленный в неё конский навоз; эти медленно ползущие машины; этот неожиданно прихвативший с утра морозец; этот я, идущий в пивбар; этот замок, куда не пройти по грязище; это небо, чересчур в звёздах; это небо, чересчур глубокое и тёмно, тёмно-ультрамариновое на исходе дня, в сумерках; это небо, чёрное, с сапфировым отливом вечером; ух-х-х. Той зимой я увидел Снежану в первый раз, той же зимой видел я её и в последний - ничего страшного, просто к моему следующему приезду ребята перерастут эту девочку с длинными тёмными волосами и найдут себе других - тоже с волосами, но уже не такими тёмными и длинными. И брата я видел тогда в последний раз - через два года он убьёт себя верёвкой.