Вторая жизнь Дмитрия Панина (СИ)

Но телефон звенел и звенел, и в его упорном звоне вдруг стала слышаться Диме какая-то отчаянность, он наступил на шнурок, споткнулся, ударился коленкой об ступеньку, выронил пакет, устало сел на лестницу между четвертым и пятым этажом, достал сотовый, увидел, что звонок от Натальи и нажал кнопку...

- Дима, Дима, - взахлеб зазвучал в ушах голос Наташки, - Дима, папа умер.

Дима повернулся, уперся спиной к стенке лестничного пролета, подтянул коленки к себе и, несколько секунд подождал, чтобы не произнести того, что всплывало в мозгу в такой ситуации и чего нельзя было слышать девочке. Он сразу, незамедлительно, понял, что Ушастика больше нет, и что теперь, груз, который нес Анатолий по жизни, ложится на его, Димины плечи.

Панин сказал отрывисто:

- Немедленно приезжай. Нужно всё обсудить, и тебе надо успокоиться. Поезд всё равно вечером, а от нас ехать ближе, чем от вас. И ещё, купи билеты, два на вечер, для тебя и для меня.

- Нужны паспорт и деньги, - плачущая Наташка всё же не потеряла способность соображать.

- Хорошо, тогда подъезжай к Савеловскому к половине второго, я приеду туда с первой же электричкой. Не плачь, тут слезами ничего не изменишь, надо думать о Светлане...

Он сам только что вспомнил о Свете, девочке, которую он ещё никогда и не видел, но которая осталась круглой сиротой, одна в свои двенадцать лет в круговерти смерти и похорон, и это касалось его, но мысль, что это его забота, ещё не укрепилась в нём, он думал о неожиданной смерти Анатолия, и остальное пока уплывало из сознания.

Дима посмотрел на часы:

Только что, тридцать минут назад у него было уйма времени, которым он мог распоряжаться, как хотел, а сейчас у него оставалось сорок минут до первой электрички.

20

Удалось уехать в тот же день. Ночью в вагоне измученная Наталья уснула, а Дмитрий лежал без сна, смотрел в потолок и вспоминал похороны собственного отца, с которых прошло, протикало уже без малого пятнадцать лет, и он за все эти годы только два раза был на могиле у отца, оба раза, когда мать была жива.

Отец тогда тоже умер неожиданно, скончался скоропостижно, он ещё до войны страдал пороком сердца, и бронь у него была, но потом, после первого года войны, бронь сняли.

- Столько людей в 41-ом попало в окружение и в плен летом, а потом погибло под Москвой, - говорила мать, рассказывая ему жизнь отца, вечером, когда они остались вдвоем после поминок, - что людей сильно стало не хватать, и тогда отца осмотрели, признали годным и отправили в саперные войска, сочли, что там нужны выдержка и сноровка, а физическая сила и выносливость, которой у него не было при плохом сердце, не так нужны.

И знаешь, отец говорил, что рад был, что его взяли, кругом все на фронте, и он один, с руками, с ногами, молодой парень выделялся среди стариков, женщин и детей.

Мы уже тогда знакомы были, он к другу в гости приезжал в наш город, ещё студентом педагогического, и пришел на вечер в нашу школу, на танцы, вот мы и познакомились.

Я не придала знакомству большого значения: ну потанцевали, парень понравился, проводил до дому, на другой день он уезжал, дал свой адрес, просил писать.

Я всё думала, написать или нет, а тут война и начиналась...

Голос матери звучал глухо, устало, она замолкала надолго, и снова начинали в тишине возникать слова, заполнять пространство комнаты тенями давно ушедших лет и Дима слушал, хотя всё знал, в мелочах, и про танцы и как встретились в 44 после освобождения Могилева, но он понимал, что мать говорит не столько для него, сколько для себя и слушал не перебивая.

Параллельно рассказу матери текли и его собственные мысли, он думал о том, что плохо знал собственного отца, и не представлял его молодым, на танцах, или позднее в форме лейтенанта саперных войск, такого, каким его увидела мать, когда не побоялась открыть дверь на поздний звонок.

- Я дверь открыла, сразу не узнала, три года прошло, спросила: "Вам кого?", а он тихо так: "Это я, Степан". Он отпросился у командира в отпуск на один день, и нашел меня. А я в тот день только в город вернулась из отряда. Могли разойтись на один день, но судьба была нам встретиться.

А мне родится... мелькало в голове у Димы.

- Надя простужена была, в жару лежала, родители в деревне, к ним немцы на постой не приходили, глухая деревня была, они там всю войну и пробыли, и ещё не вернулись. А мы с Надей выбраться к ним не успели, вот и остались в городе, я стала связной, ну да ты всё знаешь.

Дима знал.

Ещё год Степан воевал, потом демобилизовался в начале сорок шестого, осенью учиться пошел, я тоже училась, мечтала после медтехникума пойти в институт, да не сложилось.

Дима вспоминал, что хоронили отца чуть ли не всем городом, многих он учил, со многими работал, хорошо его знали, и Дима, который считал, что отец достоин лучшей судьбы с его способностью мгновенно проникать в суть любой задачки, и видеть решение ничуть не затрудняясь, даже когда Дима готовился в институт по учебнику, где были приведены примеры вступительных задач в МГУ на мехмат, и там отец легко решал, помогал Диме разобраться.

- Папа, - с удивлением сказал тогда Дима, - а ведь ты спокойно мог и в МГУ поступить.

- Не догадался, - засмеялся отец, - пошел туда, где ближе было, а потом война, а после демобилизации пошел доучиваться, где начал.

Он помолчал, потом добавил:

- Ты за меня поедешь, посмотришь, узнаешь, как там в столице.

Дима сейчас, под стук колес все того же поезда, но спустя 15 лет сопоставлял судьбы отца и тестя и удивлялся удачливости и напору второго: ведь он не так быстро схватывал, медленнее соображал, в математике, которую преподавал, знал только от и до, зато быстро улавливал и запоминал, где, что и почем, и при этом, в сущности, никогда не заблуждался относительно себя и масштабов своей личности, наоборот, всегда знал, что он умеет жить, а не звезды с неба хватать.

Он ещё думал о Светлане, о том, как быть с ней, и найдется ли родня, чтобы приютить девочку, и чем он сможет помочь.

Наконец, он уснул под стук колес: назавтра предстоял тяжелый день.

21

Когда Дима с Натальей добрались на такси до квартиры, там была только Светлана. Она сидела на диване, уставившись в одну точку, не шевелясь, только подняла глаза, когда Наташа открыла двери своим ключом и появилась на пороге комнаты.

Сестры молча смотрели друг на друга, потом Света сказала:

- Все в морге, поехали за телом.

И повалилась на диван, лицом вниз. Плечи её тряслись, но она не издавала ни звука. Спазм перекрыл ей горло.

Наташка, сама весь вчерашний день проплакавшая, села рядом с сестрой, с силой оторвала её от дивана, обняла, поглаживая ладонью вдоль спины:

- Будь мужественной, Светик, сколько ни плачь, нам его не вернуть...

- Ну, почему, почему мы остались круглыми сиротами, - плач наконец прорвался у Светланы. - Почему мы...Почему я...Почему без отца и матери...

Она остановилась, подняла голову, посмотрела на молча стоявшего Диму.

- У тебя вон Дима есть, отец все-таки.

- Нет, он - Дима, - сказала Наташа, - а папы нет....

В церкви было темно и душно, пахло ладаном. Священник попался добросовестный, отпевали долго. Две женщины в черных платках с ввалившимися от усталости глазами стояли у изголовья гроба, а рядом с посеревшими лицами стояли их внучки, две сироты: Наталья и Светлана, изменившиеся за эти три дня до неузнаваемости.

Игорь Александрович, отец Лиды, и Дима стояли вдвоем поодаль. Дьякон говорил, махал кадилом, хор пел аллилуйя, у Димы кружилась после бессонной ночи голова, он ждал, пока все закончится, боялся упасть, боялся за девочек.

На отпевании нерелигиозного Анатолия настояла его мать, Ольга Павловна.

Дима боялся встретиться с ней глазами, все думал о том, как восприняла эта суровая женщина известие о том, что девочка, которую она растила и любила, не ее родная внучка. Виноват был в этой подмене он, Димитрий Панин, который был жив, хоть и не совсем здоров, а она похоронила не только мужа, но и двоих своих сыновей. Дмитрий и в детстве ее побаивался, Ольгу Павловну, рабочую женщину, всю свою жизнь проработавшую на подъемном кране и не боящуюся ничего, ни высоты, ни тяжелой работы. Толик жаловался, что рука у матери тяжелая.