Любовь с первой строчки (СИ)

Не раздеваясь, поднимаемся в лифте на 6 этаж, находим наш номер. В маленькой комнате полумрак, действительно больше похоже на гостиничный номер, чем на палату. Две узкие кровати, два кресла, тумбочки, коврики, светильник, источающий мягкий, приглушенный свет. На кровати, что ближе к двери, лежит молодой парень, он спит, но беспокойно, судя по всему, утром был прооперирован.

Я оставляю верхнюю одежду в шкафу, в небольшой прихожей, кошусь на приоткрытую дверь, ведущую в соседнюю палату, заглядываю в другую дверь, обнаруживаю за ней чистенький кафельный туалет и душевую.

Входит медсестра: легкий розовый костюмчик, кокетливые завитки, - уводит писателя за собой в процедурный кабинет, чтоб закапать глазные капли, состричь ресницы, - таким образом подготовить к предстоящей операции, которая должна состояться уже утром следующего дня.

Кажется все, можно отдохнуть, спокойно побыть вдвоем. Мой писатель ложится на кровать поверх одеяла. Он рассказывает, что в этой самой палате лежал его знакомый, оперировавший то ли катаракту, то ли глаукому. Она ему очень мешала водить машину, а после операции стало все отлично, знакомый остался весьма доволен результатом. Я в свою очередь рассказываю, что сейчас очень много разных знаков вешают на машины, на заднем стекле чего только не прочтешь, например, такое предупреждение: "Непредсказуемый водитель" или "Путаю педали".

- А вашему другу подошла бы надпись "Слепой за рулем", такие знаки тоже есть -- хихикаю я.

Убеждаю Михаила Михайловича, что все должно пройти хорошо, "ведь ваш приятель остался доволен!"

- Но у него с детства были хорошие глаза и отличное зрение, я же с детства вижу плохо и мой прогноз не такой обнадеживающий.

- Наверное, Господь обдуманно дал вам плохое зрение, вы и с таким видите то, чего другим не разглядеть. Вот сделают вам операцию, увидите вы все отчетливее, тогда такое о нашем мире напишите, что все человечество содрогнется и придет в ужас!

- Ну, человечеству на этот счет не стоит опасаться.

- Мне сон приснился, что человечество будет терзать землю еще три тысячи лет.

- Так много? Хотя.. время бежит очень быстро.

Молча смотрим друг на друга, и я наклоняясь, шепчу:

- Никак не пойму, какого же цвета глаза у моего писателя?

- Когда-то мне говорили, что они синие.

И происходит чудо: Чулаки снимает очки, широко распахивает глаза, смотрит на меня пристально, и я вижу синие, нет, ярко-голубые, с хрустальным блеском глаза.

- Действительно, синие глаза, - удивленно шепчу я, - а мне они казались то ли карими, то ли темно-серыми.

Это толстые стекла очков, близорукий прищур, прикрытые веки -- вводили меня в заблуждение. Осторожно, кончиками пальцев срисовываю черты лица, прикасаюсь к губам, глажу мягкие, седые волосы писателя.

- У вас лицо циничного мудреца.

- Почему ты так считаешь?

- Потому что так оно и есть.

И тут по радио громко звучит приглашение на ужин. Чулаки уходит, а я некоторое время сижу в кресле. На душе тихо и безмятежно. Молодому человеку, соседу по палате, еду привозят на тележке. Выхожу в коридор, нахожу сестринский пост и прошу разрешения позвонить домой. Оказывается, что уже семь часов вечера. Мой муж тревожно спрашивает, где я и когда приеду. Успокаиваю, что скоро буду дома.

Чулаки возвращается, и мы еще с час беседуем. Наконец, я шепчу:

- Проводите меня.

Идем по коридору, держась за руки. Прощаемся у лифта:

- Я буду приезжать каждый день. Будете скучать?

- Скажем так, я буду думать о тебе.

На улице темно, легкий морозец перехватывает дыхание, покалывает щеки. Мая машина, которою я днем с трудом втиснула между других - стоит одна, припорошенная снегом. Достаю щетку, счищаю снег, сажусь и смотрю на окна 6-го этажа: где-то там мой писатель, но стекла тонированы и никого не видно. Выруливаю на дорогу и направляюсь домой, к Елизаровской. Голова у меня кружится, я не могу сосредоточится, все чудится, что за мной следят внимательные синие глаза, и я еду медленно, и каждое свое движение и каждый жест посвящаю ему, и мой шепот, и воздушный поцелуй в его сторону особенно выразителен и ласков. Тихий снег сыплет на лобовое стекло, дорога пустая, машин мало, фонари горят тускло.

Уже перед сном звоню Нине. Мой отчет краток: "Михаил Михайлович устроен, с ним все в порядке, операция назначена на завтра".

- Аня, спасибо, но приезжать больше не нужно, - чеканя каждое слово сообщает Нина.

Перечить не решаюсь, и на следующий день послушно остаюсь дома. Пытаюсь отвлечься, поглядываю на часы, время становится выпуклым и тягучим: столько дел переделано, а день все никак не кончается. Поздно вечером звоню Нине, слышу:

- Да, прооперировали, под общим наркозом, уходила, - он все еще спал.

Наутро я, походив из угла в угол, неожиданно, вопреки запрету, собралась и поехала в клинику. Поднялась на лифте на 6 этаж, постучала в дверь палаты. Михаил Михайлович лежал под одеялом, не спал. Лицо бледное, на глазу марлевая наклейка. На вопрос "как прошла операция", ответил:

- Неудачно, лопнул сосуд, и в глазу образовалась гематома. Теперь эту гематому придется растворять при помощи лекарств, но если лекарства не помогут, - предстоит новая операция.

Вряд ли мои стандартные слова утешения успокоили бы моего писателя. Достаю пачку свежих газет, купленных по дороге. Михаил Михайлович не любит, когда ему читают вслух, поэтому я читаю только заголовки, и по заголовкам Михаил Михайлович знает содержание статей почти дословно. В палату входит медсестра, и я с содроганием наблюдаю за ее уверенными движениями: самым обычным шприцем и самым бесцеремонным, варварским образом она делает инъекцию прямо в глазную склеру. Я зажмуриваюсь от ужаса и отвожу взгляд.

Но вот я откладываю газеты и говорю, что на улице холодно и мрачно, метет поземка, скользко. Мой кумир держит мою руку, перебирает пальцы, молчит.

- Вам не стоит переживать из-за плохого зрения, если будет совсем плохо, то мы с Ниной начнем осваивать компьютер, чтоб помогать вам в работе.

- Вот этого я не допущу.

На обед в столовую идем вместе, мы оба голодны, и я набираю полный поднос снеди. Чулаки ругает, зачем так много, но я лишь отвечаю: "Неужели вы не хотите есть?" Его обед бесплатный, а за свой и за разные добавки к обеду я доплачиваю, - но все оказывается невероятно дешево и вкусно. В столовой прохладно. Не задерживаясь, съедая всего по чуть-чуть, - снова поднимаемся в отделение.

Настало время прощаться. Михаил Михайлович провожает меня до лифта, целует в щеку.

- Езди осторожно.

- Я люблю тебя.

Вопреки запрету Нины я стала приходить в клинику почти каждый день к 12 часам или к часу. По утрам уговаривала себя остаться дома и заняться неотложными домашними делами, не раз смирялась со своими планами, даже начинала пылесосить или разбирать шкафы, но неожиданно все бросала, одевалась и ехала.

Принесла Чулаки книгу о Вятке. (Я все никак не могла забыть его высокомерно-пренебрежительное: "Вот еще, в Вятку звонить?!"). Это была не просто книга, но летопись, первое упоминание о моем родном городе. Старославянским языком рассказывалось, как новгородские ушкуйники ("речные разбойники" - сразу пояснил Михаил Михайлович), в лето 6882 "пограбиша Вятку и шедшее взяша Болгары", но город Булгар откупился от них, заплатив им 300 рублей. Читая это я засмеялась: уж сколько веков прошло, а мир не изменяется. Чулаки улыбается. Продолжаю читать историю Вятки, о том, как свободолюбивый новгородский народ, поселившийся на берегу реки и образовавший город, - долго отказывался подчиняться московским князьям, не был в подчинении и у татаро-монгол, не платил им дань. Наоборот, вятичи сами делали набеги на Караван-сарай.