Любовь с первой строчки (СИ)

Возвращаюсь в Петербург 8 января, и уже через неделю везу Михаила Михайловича в Центр Зрения. За это время мы с мужем поменяли Гольф на отечественную машину, более новую, хотя как оказалось далеко не лучшую.

Встречаемся на задворках Металлостроя, у пожарной башни. Чулаки садится в машину, не заметив перемены.

Закинув портфель на заднее сиденье, он сразу закрывает глаза, лицо его становится таким непроницаемо-отстраненным, что я затихаю, чуть касаюсь его руки, - и мы едем по назначению. На Ивановской как всегда - пробки, и Сортировочный мост стоит по своему обыкновению плотно, бампер к бамперу. Но нам некуда спешить, мы выехали с запасом времени. Уже при подъезде к клинике сообщаю, что прочитала его роман "Примус". Журналы купила в редакции "Звезды" сразу же, как только они вышли в печать.

- Михаил Михайлович, а вы оказывается настоящий Остап Бендер! Никак не ожидала от вас авантюрного романа.

Чулаки улыбается. "Ну, слава Богу", - я кошу взглядом, пытаясь поймать его выражение, и начинаю свою обычную болтовню. Говорю, что у меня есть по крайней мере две приятельницы похожие на главную героиню.

- А я? Могу ли я считать себя прототипом Джулии?

- На все сто процентов, - с готовностью отвечает Чулаки, не поворачивая головы.

Мне лестно это слышать, и я согласна, что дикий, непредсказуемый нрав героини совершенно мой. Продолжаю делиться впечатлениями, анализирую, разбираю героев по косточкам, мой писатель то и дело кивает головой, лицо его светлеет.

- А какой замечательный финал, это так редко бывает в ваших произведениях. Остается лишь легкая тревога за главного героя, но ведь они вместе, вдвоем с Джулией, а вдвоем им ничего не страшно, все потому, что они полны оптимизма и желания наперекор всему быть счастливыми!

Этот роман Михаил Михайлович начал писать давно, точнее, несколько лет назад, но работа не клеилась, и текст получался словно разорванным на отдельные, не связанные между собой, куски. И вдруг озарение, вдруг появляется стержень, и текст выстраивается в одну стройную линию. Это случилось сразу после операции, вернее после выписки весной 2001 года. От прежних разорванных кусков писатель оставил лишь треть, все остальное создал заново, и с его слов, писал он с большим вдохновением, словно одержимый.

Заводим разговор о прототипах, и я вспоминаю телепередачу про Остапа Бендера. Прототипом великого комбинатора послужил знакомый Ильфа и Петрова - Осип Шор. После того, как авторы убили главного героя в своем романе, Осип Шор тяжело заболел и уже не надеялся на выздоровление. Узнав от этом, писатели срочно пишут продолжение книги, оживляя Бендера, - и прототип чудесным образом тут же поправляется.

- Вот так герой романа может влиять на прототип, - заключаю я, думая о том, что если б Чулаки описал, как Джулия разбивается на машине, то я была бы к этому готова.

С прототипами своих героев у моего писателя отношения разлаживались. С теми, которые узнали себя в слишком правдивом зеркале авторского повествования и не смирились с его отражением, - оборвалась давняя дружба. Так случилось после выхода в свет "Гаврилиады". Чулаки признался: с тех пор, как начал писать, потерял многих близких, даже тех, которых не думал брать в качестве портретов своих героев, но они почему-то увидели себя в произведениях, додумали за автора, предъявили ему претензии, обиделись и перестали общаться. С Андреем Гнездиловым, другом юности, (главным врачом первого в Петербурге хосписа, прообразом доктора Савича), расстались из-за одного сюжета в романе "Харон", совершенно безобидного, невинного эпизода. В начале 90-х "заграница" откликнулась на голодные времена в России бесчисленными посылками для больниц и пенсионных фондов, но крамольная мысль писателя, смело воплощенная в романе -- возмутила врача до глубины души. Могут ли советские врачи и сестры воспользоваться дармовой баночкой кофе, высланной на их адрес? Оказалось -- нет, не могут!

И вот мы снова в глазной клинике, поднимаемся на 6 этаж, занимаем очередь в диагностический кабинет.

- Ну, как вам вспоминается пребывание здесь?

- Да, провел целых три недели вместо пяти дней. Такой неожиданный отдых.

- Отдых?!

Я несколько озадачена таким ответом. Получается, что пребывание в больнице, несмотря на неудачные операции и жуткие, почти садистские процедуры, - является для моего писателя отдыхом. Я в недоумении, но молчу. Чулаки вдруг сообщает, что намерен оперировать и другой глаз. "Стоит ли, - возражаю я испуганно, - вдруг снова будут осложнения?!" Тут же, спохватившись, достаю из сумочки маленькую, но красиво оформленную книгу "Вятка. Легенды, сказания, подземные ходы и клады".

- Вот, взгляните, какой подарок я вам привезла.

Михаил Михайлович тут же начинает листать книжку, при этом буквально носом водит по страницам. Книга увлекает его, особенно то место, где рассказывается о кладе Емельяна Пугачева. Я уже не рада, мне хочется говорить с писателем, но он углубился в чтение, и, кажется, забыл обо мне. "Это ваша книга, - напоминаю я, трогая моего кумира за рукав, - прочитаете ее дома, в спокойной обстановке"

Когда Чулаки возвращается с обследования, - смотрю на него с надеждой. Оказалось, напрасно: эффект от операции минимальный, глаз как не видел, так и не видит, разве что чуть-чуть расплывчато, но при чтении и при работе за компьютером он не участвует.

Спускаемся на лифте вниз, и, не сговариваясь, поворачиваем в сторону распахнутых дверей столовой. Встаем в очередь, набираем снеди и садимся за тот же, знакомый столик, в центре зала. Стараюсь подложить Михаилу Михайловичу со своей тарелки, все время мне кажется, что он скромничает и остается голодным. За обедом рассказываю о Вятке, о том, как отмечали юбилей, стараюсь рассмешить, развеселить писателя. Я люблю свою Вятку и всех родных и знакомых, они такие милые, настоящие русские люди, чья простота вовсе не хуже воровства. Худшими стали мы, недоверчивые, развращенные ложью и лицемерием, разучившиеся воспринимать искренность.

Запомнился рассказ брата. Однажды, глубокой ночью, его разбудил звонок в квартиру. Брат сонный, в трусах, пошел отрывать, спросил: кто? Услышал в ответ: соседи. Володя открыл дверь и увидел на пороге молодую, изрядно выпившую даму. Она попросила в долг 50 рублей и объяснила, что деньги нужны на водку, и что у нее сегодня день рождения. Брат поздравил ее, но извинился и денег не дал. Женщина ушла. А утром брат вспомнил, что действительно, это была соседка, только из другого подъезда, спросонья он ее не узнал и пожалел, что отказал человеку в просьбе. Ну, разве может такое произойти в Питере?

После обеда колесим без цели. Я выруливаю в сторону Васильевского и загадочно говорю:

- Сейчас сходим в музей, в котором, уверена, вы не были ни разу.

Держу курс в сторону ничем не приметной речки Смоленки, больше похожей на широкий ручей, извилистые, не облагороженные берега которого, огорожены чугунной оградой. - и вскоре паркуюсь возле приземистого здания эпохи соцреализма. Мне помнится, что в далекой Вятке, в еще более далеком детстве -- мой детский сад размещался точно в таком же типовом двухэтажном здании, окруженном глухим забором. За калиткой забора находились площадки для игр, качели, навес со скамеечками для прогулок в непогоду, а внутри помещения -- зал с гигантским аквариумом, пианино, множество цветов, веранда для сна. В группах -- ковры, куклы в половину детского роста, кукольная мебель, -- все для развития и счастливого детства. Но почему от этих воспоминаний мне становится так тоскливо и неуютно, а здание бывшего детского сада, с яркой вывеской "Музей кукол "Потешные промыслы" - не вызывает во мне ностальгии?

- Здесь могли находиться мои авторские работы "Невеста" и "Хозяйка медной горы". - сообщаю я гордо. - Уже была договоренность с директором, но судьба кукол сложилась иначе: они уехали за океан, в Штаты, и были проданы с аукциона.