Любовь с первой строчки (СИ)

Возле монастыря и у церкви и на кладбище было так тихо и по-деревенски беcсуетно, словно мы находились не в Питере, а в глухой русской провинции.

А вот и Московский проспект, - широкая каменная просека в обрамлении монументальных зданий, шумный, запруженный плотным автомобильным потоком.

Трудно представить, что когда-то на этом месте был старый Московский тракт среди глухих, непроходимых лесов, по которому редко кто проезжал.

"Только для быков тут была торная дорожка; вишь, гнали их издалека до быкова места. Иной бедняга так тебе умается, что ажно хромать станет, уж таково же жалко станет бедного быка, и заплачет убогий человек к Спасу милостивому:

"Господи! да донеси ж ты бедного быка до быкова места!"

Дарьюшка сидела одна в дремучих зарослях, в недостроенной деревянной часовне, зачастую слушая страшные вопли разбойников и их жертв, и чтоб остановить злодеев, кричала им с колокольни: "Ой вы разбойнички, перестаньте вы разбойничать, не губите вы свои душеньки!" А разбойники-убивцы грозно отвечали ей из чащи: "Сиди бабка вместе со своей царицей небесной, и молчи, пока жива!"

Сели в машину.

- Холодно. - сказал Чулаки. Я тут же включила зажигание и печку. Уже смеркалось, день завершался и накрывал город розовым абажуром из подсвеченных закатным солнцем облаков. Вздохнув, вырулила на середину дороги, - и мой Гольф резво помчался по Московскому проспекту, чтоб у Московских ворот повернуть на Лиговку, потом на Волковку, на широкую Софийскую, по Цимбалинскому мосту на Бабушкина, и через Рыбацкое, - в Металлострой....

Глава 11

Лето 2001

Михаил Михайлович попросил, чтоб я подъехала к его парадной. Обычно мы конспирировались, но на этот раз дело было неотложным и связанным с перевозкой груза. Сажусь в сверкающий, глянцево-малиновый Гольф и включаю зажигание. Неожиданно машина начинает рычать и дыбиться, не желая трогаться с места. В панике бегу домой, звоню Чулаки и сообщаю о своих проблемах.

- Проверь ручник, - тут же невозмутимо советует писатель.

"Ручник! При чем здесь ручник, я им никогда не пользуюсь!" - бурчу я про себя и снова несусь к машине.

Мой Гольф по-прежнему упрямится и стоит, как приклеенный. Спохватившись, вспоминаю, что накануне занималась уборкой салона и действительно, пришлось поднять ручник.

Миновав липовую аллею, красу и гордость Металлостроя, огибаю круглую площадь, проезжаю в конец тихой, в несколько домов, улочки Горького, и смело поворачиваю в знакомый двор. Неотложное дело оказалось простым: отвезти накопившиеся документы в литературный архив, на Шпалерную улицу. Погрузили коробку с книгами, журналами, письмами, фотографиями и прочими документами в багажник, попрощались с Ниной и поехали. На всем протяжении Шпалерной висели знаки "стоянка, остановка запрещена" и почти на каждом перекрестке стояли гаишники, так что к архиву пришлось въезжать со стороны набережной. Припарковались в одном из тесных дворов, и пошли пешком.

Когда я находилась рядом с моим кумиром, - все мое внимание было сосредоточено на нем одном, остальное казалось пустым и незначительным. Я ехала, не запоминая дороги, входила в здания, не обращая внимание на адрес, если кто-то из знакомых представлялся Чулаки, называя свое имя - я не слышала или не обращала внимания, настолько это было для меня неважно. И записи не вела. Зачем? "Все нужное обязательно запомнится и останется со мной, а если забудется -- значит оно не стоит памяти. Литературный архив с документами моего любимого писателя? Да-да, возможно, когда-нибудь, потом, мне придется здесь появиться, чтоб порыться в заветной коробке, но наверняка мы с Михаилом Михайловичем приедем сюда не раз и привезем не одну такую коробку" - примерно так легкомысленно я рассуждала в то время.

На первом этаже старинного, приземистого здания -- плохо освещенная проходная. Дежурная куда-то звонит, и только после этого мы поднимаемся на второй этаж. Сидим в небольшом, с низким потолком и уставленном шкафами, кабинете заведующей. По всему видно, что Михаил Михайлович и заведующая не приходятся друг другу людьми посторонними, они беседуют на общие темы, вспоминают знакомых. Михаил Михайлович, представляет меня: "Вот это Анечка, ее всегда можно допускать к моим бумагам". Покидая этот душный и тесный кабинет, вздыхаем с облегчением.

На улице в знак благодарности за доверие я сжимаю его пальцы и робко задаю вопрос, который от начала нашей поездки вертелся в моей голове, но спросить вслух я не смела, страшась получить ответ высокомерный и пренебрежительный.

- Помню, я с юга вам писала несколько писем с признанием в любви. Наверное..... эти письма давно... выброшены?

- Я ничего не выбрасываю, - гордо сообщает Чулаки, - даже поздравительные открытки.

Ответ воодушевляет меня. (Забегая наперед, скажу: сразу после трагической гибели писателя я решила писать подробную биографию моего кумира и обратилась в этот архив по телефону с просьбой разрешить работу с ценным материалом. Но услышала категорический отказ).

- Ну, а теперь в какой-нибудь музей? - спрашивает писатель, и тут же торопливо добавляет - Только не в Эрмираж.

Но на этот случай у меня имеется уже готовое предложение.

- Как насчет ботанического сада? Я там никогда не была.

- Давай в ботанический, - с радостью соглашается Чулаки, и мы мчимся на Петроградку.

Михаил Михайлович берет билеты, но до начала экскурсии остается немного времени, и мы гуляем по ухоженным дорожкам среди цветочных клумб и постриженных кустов.. Узнаю, что Чулаки, будучи студентом, бывал в ботаническом не раз.

- Часто вспоминается студенческая жизнь?

Писатель погруженный в себя, отвечает задумчиво, не впопад, глядя под ноги:

- Знаешь, в последнее время мне снится один и тот же, навязчивый сон: идет экзамен,

я стою у доски и не знаю ответа. Просыпаюсь, вспоминаю ужасное состояние беспомощности, потерянности.

- Странный сон, действительно. Неужели суперинтеллект Чулаки имеет пробелы?

- А студенческие годы -- он поднимает взгляд, его тон меняется на будничный, - студенческие годы вспоминаю с удовольствием, но я никогда не зацикливаюсь на прошлом. Мне не нравится, когда люди ностальгируют по прошлой жизни, по ушедшей молодости. Для меня самое хорошее время - настоящее.

За разговорами не заметили, как подошло время экскурсии. В течение часа мы ходим по оранжереям. Здесь жарко и влажно, пахнет прелой землей, на наших лицах выступают капли пота. Салфеткой вытираю лоб и щеки Михаила Михайловича. Строгий гид меньше рассказывает, больше ругает нас, экскурсантов за несдержанность и страсть хватать руками растения. Вот тонкое, корявое дерево-не-дерево, куст-не-куст, прислонившись к подпорке жилистым стволом, устремляется то вбок, то вверх. "Жасмин, - уважительно сообщает гид, - он не не цветет, потому выглядит прозаически. Нет ни наших, ни французских духов без жасминовой основы, не придумано еще". А вот тропическое дерево с яркими и очень толстыми листьями, само протягивает нам ветки. Непроизвольно касаюсь сочного листа, и гид резко выговаривает: "Ну сколько можно повторять!"

- Хочется же! - отвечаю я капризно и не спешу отдергивать руку.

Стройность -- только строгость,

Руками просят не трогать

Как все это понять?

Как все это обнять?

В голове ярость,

Мысли мечутся

Немного бы ясности