Любовь с первой строчки (СИ)

На следующий день Михаила Михайловича должны были перевести из реанимации в палату, и Нина должна была дежурить с утра. Она еще раньше сказала мне, чтоб я не приезжала лишний раз, а только после ее звонка. Пришлось остаться дома и ждать звонка. У меня все валилось из рук, я не могла ничем заниматься, хотя стоял апрель, приближался сувенирный сезон и голос трезвого рассудка, упорно игнорируемый мной, робко настаивал на занятии полезным делом. Звонок раздался в 6 вечера. Нина коротко сообщила:

- Аня, если хочешь - приезжай.

Я вскочила и в пять минут была готова к отъезду. Но тут снова затрезвонил телефон:

- Аня, не надо, не приезжай. Михаил Михайлович еще не отошел от наркоза, видимо плохо все понимает, попросил, чтоб ты приехала. А сейчас я его спросила, зачем Аню беспокоить, и он ответил: пусть не приезжает.

- Уже одета, выезжаю! - сообщила я тоном, не допускающим возражения, и бросила трубку.

Через час я поднимаюсь в лифте, вдыхая знакомый запах хлорки и лекарств, поспешно семеню по скользкому, до блеска вымытому коридору урологии, с волнением открываю дверь палаты. Вижу лицо Михаила Михайловича, спокойное, сонное, бледное. Седые волосы, седые усы, седина отдает серебристой голубизной. Лицо пророка, мудреца.

Рассеянно выслушиваю указания Нины: эти капли закапывать в глаза, а эти на ночь развести водой и дать выпить. Есть пока ничего нельзя. Я, улыбаясь, говорю писателю:

- Михаил Михайлович, вы можете капризничать, просить все, что хотите, мы будем исполнять любую вашу прихоть.

Наконец, мы остаемся вдвоем. На соседней, ближе к окну койке - пожилой больной, скорее всего не старше Михаила Михайловича, быть может даже моложе, но именно пожилой, со страдальческим выражением стонет, ругает жену, которая безропотно хлопочет возле него, не имея минуты на отдых. У больного, судя по всему прооперирована простата или мочевой пузырь, между ног у него вьются резиновые трубки, медсестры то подключают к трубкам капельницы с растворами, то большой шприц для промывания. Другой больной - ходячий, в палате бывает редко, видимо допоздна смотрит в холле телевизор. Четвертая кровать пустая.

Не могу удержаться, целую моего писателя и, не найдя нужных слов, шепчу: "Все позади, все будет хорошо". Сажусь на край постели, глажу его руки и вдруг понимаю, насколько я безмятежно счастлива, неприлично счастлива в этой больничной, тревожной обстановке. Мы вдвоем, между нами нет ничего, что мешало бы нашему общению, нет коробки передач, не нужно никуда мчаться... "Сильно болит?" "Ничего, терпимо" "Нужен обезболивающий укол?" "Позже, на ночь" Трусь своей щекой о его колючую щеку.

- Видел что-нибудь под наркозом?

- Нет, не видел, но со мной случилось невероятное.

И Чулаки рассказал о том, как его подготовили к операции, положили на каталку и повезли в оперблок. Все сотрудники в больнице знали, что в этот день ожидается большая комиссия во главе с мэром Яковлевым, и с утра по этому поводу было много суеты, но операции не откладывались, и в положенное время каталку с Михаилом Михайловичем спустили на лифте в операционную, поставили в помещении с кафельными белыми стенами. Он долго лежал и ждал, когда же кто-нибудь к нему подойдет. Но никто не подходил и он по-прежнему лежал один. Начала болеть почка. Чулаки не выдержал, позвал медсестру и начал ее отчитывать:

- Когда же меня оперировать будут? Почему никого нет, Яковлева все пошли встречать, что ли?!

Медсестра удивилась:

- Больной, вы давно прооперированы и находитесь в реанимации. Уже 10 часов вечера.

Этот эпизод описан в "Примусе"

Пребывание в реанимации Михаил Михайлович впоследствии вспоминал очень часто, "лежал бы там и лежал, не нужно ничего делать, ни о чем думать".

Я обижалась:

- А как же мы?

И потом, когда несколько дней спустя, когда я радовалась, что все идет замечательно, организм стремительно поправляется, и дни за стенами больницы стоят такие теплые, почти летние, Михаил Михайлович вдруг некстати вспоминал: "А все же в реанимации лучше". Я негодовала: "Разве можно так говорить?!"

Наверное, стоило писать воспоминания, хотя бы ради того, чтоб понять: писатель устал, устал думать, раздваиваться, анализировать, он устал от самого себя.

Уже через день после операции Михаил Михайлович стал вставать и ходить, он мужественно переносил послеоперационные боли, ни на что не жаловался, а когда я стянула его живот полотенцем вместо бандажа, он удивился: "А так и вовсе замечательно". Я приезжала к нему почти каждый день, иногда поздно вечером тайком пробиралась через приемный покой, через запреты и кордоны, и до полуночи сидела рядом. Мы тихонько беседовали в полутемной палате, никто нам не мешал, даже сосед с бесчисленными трубками и капельницами, с его ворчанием на жену и бесконечными просьбами позвать сестру или врача.

Михаил Михайлович удивлялся своему новому состоянию и тому, что у него удалена почка.

- И почему заболела именно почка? Было бы понятно, если бы сердце, но от своих почек я такого не ожидал.

- Ну, вот и раскрыт секрет "Профессора странностей", - сообщаю я разочарованным тоном. - Оказывается, у моего писателя внутри такие же почки, и сердце, и все остальное как у обычных, земных людей.

- А ты думала, что у меня внутри?

- Как что? Конечно же, я была уверена, что у моего Ледяного Короля внутри микросхемы, электроника всякая.

- Вот было бы хорошо. Заменил плато - и опять здоров!

Целую моего писателя в щеку и вдохновенно шепчу:

- Я - твое горячее сердце, ты - мой холодный разум.

Чулаки неожиданно смеется. Я надуваю губы.

- Почему вы смеетесь? Знаете, - говорю сердито, - за 15 лет нашего знакомства вы мне только однажды сказали ласковые слова, и конечно же не помните, какие это слова. Напомнить?

Мой кумир смотрит на меня с любопытством.

- Однажды вы сказали мне: "Спасибо что позвонила"! - это самое ласковое, что я слышала от вас за все время нашего знакомства. А сейчас мой писатель будет лежать и мысленно ругать себя: "Какое непростительное легкомыслие! Разбрасываться такими фразами!"

Мой кумир улыбается, ему весело и я рада, что могу подтрунивать над ним, но ведь это было правдой: никогда в наши редкие встречи я не слышала от него "милая, хорошая, я ждал, я скучал, не уходи..." Все эти годы он оставался Ледяным Королем, с холодным, проницательным взглядом и бесстрастным лицом.

- Ну позови же врача, или сестру! - раздается истерически-злобный вопль соседа по койке. Мы оба вздрагиваем и с поэтических высот падаем на грешную землю, прямиком в прозаическую больничную палату. - Не видишь, капать перестало! Совсем не капает!

Несчастная женщина в очередной раз мечется возле своего мужа, пытаясь самостоятельно поправить сплетение урологических трубок.

- Позови медсестру, наконец! Пусть придет и отсосет, сил же нет терпеть!

Я непроизвольно хихикаю, Чулаки безмятежно улыбается, мы на время замолкаем, пока медсестра с инструментом, похожим на огромный шприц, производит соседу медицинские манипуляции.

Наверное никогда нам не было весело так, как в эти беззаботные, больничные дни.

Самочувствие Михаила Михайловича улучшалось с каждым днем, появился аппетит, интерес к тому, что творится за окном и в мире. Врачи уже говорят о выписке, и если б не субфебрильная температура, Михаил Михайлович был бы дома.

- Не спешите выписываться, пусть долечат, проведут курс антибиотиков.

- Я не спешу, - отвечает он, и в его мечтательно-отстраненном взгляде снова отражаются белоснежно-кафельные стены реанимации.

Однажды я, как обычно, сидела рядом и рассказывала моему кумиру о прошлых годах, прошлых мечтах. Мне казалось, он всегда присутствовал в моей жизни и я знала и любила его с самого рождения.

- А знаешь, о чем я много лет мечтала, знаешь?